поднимаюсь и снова упрямо бреду вперед.
Шаг за шагом, пока не натыкаюсь на грузовик.
Возле дверцы, с папиросой в руке, стоит мужчина в маскировочной белой одежде. Почуяв запах табака, я невольно вспоминаю маму.
– Отвезете нас на ту сторону? – говорю я слабым, срывающимся голосом.
Лицо мужчины не назовешь изможденным, даже исхудалым. Это значит, что он имеет какую-то власть, уж партийный наверняка. Моя надежда почти улетучивается.
Он наклоняется и смотрит на Леву.
– Мертвый?
Я трясу головой:
– Нет. Спит. Прошу вас. – Отчаяние охватывает меня. Я вижу, как рядом трогаются грузовики, и понимаю, что если мне не удастся отыскать машину, то сегодня, прямо здесь, мы умрем. Я достаю эмалевую бабочку, которую сделал мой дед. – Возьмите.
– Нет, мамочка, – просит Аня, пытаясь перехватить бабочку.
Мужчина лишь морщит лоб:
– Что толку от безделушки?
Я стягиваю варежку и вместо бабочки отдаю ему обручальное кольцо.
– Оно золотое. Возьмите…
Он оглядывает меня, в последний раз затягивается папиросой и бросает ее под ноги.
– Ладно, бабуля, – он прячет кольцо в карман, – залезайте. Подвезу вас с внуками.
Я так счастлива, что даже не вникаю в смысл его слов, и только позже, когда мы сидим в кабине грузовика, до меня доходит.
Бабуля.
Он принял меня за старуху.
Я снимаю с головы шарф и смотрю на себя в зеркало заднего вида.
Мои волосы так же белы, как и лицо.
Когда мы добираемся до другого берега, снаружи светло. Не то чтобы очень, но все же достаточно. Я могу ясно видеть, где мы находимся.
Вокруг бесконечная снежная равнина. Ряды грузовиков, набитых припасами для измученных ленинградцев. Солдаты в белой камуфляжной форме. Железнодорожная станция совсем недалеко. Именно туда нам нужно добраться.
Бомбежка начинается почти сразу. Водитель тормозит и выпрыгивает из грузовика.
Сама я не хочу выходить, хотя и осознаю, как опасно оставаться в машине. Бак грузовика наполнен бензином, а кузов не прикрыт маскировочной сеткой. Более легкой мишени нельзя и придумать. Но здесь тепло, а мы так давно не наслаждались теплом… И тут, посмотрев на сына, я забываю обо всем.
Он не дышит.
Я трясу его, расстегиваю пальтишко, убираю газетные листы. Его тело – это кости, плотно обтянутые синей, покрытой нарывами кожей.
– Просыпайся, Лева. Дыши. Давай же, мой Львенок. – Я приникаю к его губам и пытаюсь дышать за него.
Наконец он содрогается у меня в руках, и я чувствую во рту кисловатый привкус его дыхания.
Он начинает плакать.
Я тоже плачу, прижимаю его к себе, бормочу:
– Не покидай меня, Лева. Я не переживу.
– Мама, у него такие горячие руки, – говорит испуганная Аня.
Я щупаю ему лоб. Он горит.
Руки у меня трясутся, но мне удается снова обложить сына газетной бумагой, я тщательно застегиваю на нем кофту и пальто.
Мы выходим на мороз.
Аня тащит нас прочь от машины. Мне так страшно за сына, что я едва замечаю взрывы и выстрелы. Неподалеку взлетает в воздух грузовик.
Кажется, будто мы попали в эпицентр урагана. Мимо проносятся грузовики, скачут лошади, запряженные в подводы, бегут солдаты – а растерянные, обессиленные ленинградцы мечутся, не зная, куда двигаться дальше.
Наконец я нахожу госпиталь – кучку грязных, трепыхающихся на ветру белых палаток среди снежного поля.
Это место не назовешь больницей. Здесь оставляют мертвых и умирающих. Ничего больше. Стоит нестерпимый запах. Люди стонут, лежа в собственных замерзающих испражнениях.
Я боюсь спускать Леву с рук. Кажется, мы целую вечность бродим в поисках помощи.
В конце концов мне попадается какой-то старик; сгорбившись и опираясь на трость, он таращится в пустоту. Я подхожу к нему лишь потому, что на нем белая медицинская форма.
– Помогите, – прошу я и протягиваю к нему руку, – у моего сына жар.
Старик оборачивается. Он выглядит таким же измотанным, как и я. Трясущейся рукой он тянется к Леве. Пальцы у него в нарывах.
Он трогает Левин лоб, а потом смотрит на меня.
Его взгляд мне не забыть никогда. По крайней мере, старик милосердно не произносит самое страшное вслух.
– Везите его в больницу в Череповец, – он пожимает плечами, – может, помогут.
Больше я ни о чем не спрашиваю. Мне страшно, и я не хочу слышать ответ.
Он протягивает мне четыре белые таблетки.
– По две в день, – говорит он, – запивать чистой водой. Когда он в последний раз ел?
Я качаю головой. Как рассказать ему правду? Лева уже не может есть.
– Череповец, – повторяет старик, отворачивается от нас и уходит.
Его умоляет о помощи уже кто-то еще.
– Пойдем.
Я беру Аню за руку, и мы медленно, превозмогая боль, бредем через снежные заносы к станции. Там я отдаю документы на проверку, и мы залезаем в очередной переполненный вагон. Ни мне, ни детям не достается сидячего места, и мы устраиваемся на ледяном полу. Я держу Леву на коленях, а Аня прижимается ко мне сбоку. Когда опускается темнота, я вынимаю мешочек с орехами. Даю Ане столько, сколько получается, и сама съедаю несколько штук. Мне удается заставить Леву проглотить таблетку вместе с припасенной водой.
Наступает долгая, страшная ночь.
Я постоянно наклоняюсь к Леве, чтобы проверить, дышит ли он.
Я помню, как поезд остановился. Двери вагона открылись, и кто-то выкрикнул:
– Мертвые есть? Несите их сюда.
Чьи-то руки тянутся к Леве, хотят забрать его у меня.
Я крепко вцепляюсь в него и кричу:
– Он дышит, дышит!
Двери закрываются, опять непроглядная темнота, и Аня прижимается ко мне. Я слышу, как она плачет.
В Череповце дела обстоят не лучше. Здесь мы должны провести день. Сначала я думаю, что это подарок судьбы и мы сможем получить медицинскую помощь перед следующим поездом, но Лева слабеет с каждой минутой. Как бы я ни старалась отрицать правду, достаточно посмотреть на него, лежащего у меня на руках. Он постоянно кашляет. С недавних пор – кровью. Его знобит, лихорадит. Он не пьет и не ест.
Местная больница – сущий кошмар. Уйма людей с цингой и дизентерией. Беспрерывно появляются новые больные, вырвавшиеся из Ленинграда. Каждый час грузовик вывозит трупы и возвращается за новыми. Люди умирают, так и не дождавшись, что их хотя бы расспросят.
Даже хорошо, что я настолько ослабела, у меня нет сил бегать по больнице в поисках врача. Я стою посреди холодного, мрачного коридора и держу на руках сына. Когда кто-то проходит мимо, я шепчу: «Помогите. Прошу».
Аня спит прямо на холодном полу, по-младенчески посасывая большой палец. Возле нас останавливается медсестра.
– Помогите ему. –
