Теперь она уже ждала этих встреч и вовсе не из-за денег. Тоска, мучившая ее до появления Анатолия Ивановича, почти прошла, но ей хотелось не просто коротких свиданий, а чего-то другого.
Сегодня все было как обычно. Она только-только успела принять душ, надеть «парадное» белье, высушить голову и перестелить постель, как приехал он, с коробкой пирожных. Они выпили по чашке кофе (для этих случаев она держала хороший, в зернах, хотя сама обычно обходилась дешевым), съели по пирожному, немного поболтали и пошли в комнату, где белела свежим бельем кровать.
Потом, когда он уже начал одеваться, Маша, сидевшая, завернувшись в одеяло, неожиданно для себя самой, вдруг спросила:
– Слушай, а зачем я тебе?
Анатолий Иванович обернулся, перестал застегивать пуговицы рубашки, подошел к ней, сел рядом и задумчиво провел ладонью по ее волосам.
– Нужна, Машенька, очень нужна... Мне с тобою хорошо. Ты меня прости, мне надо было с тобою давно поговорить. Понимаешь, жене моей эта часть жизни стала совершенно не нужна, даже противна, видимо, а мужчине в моем возрасте прекращать половую жизнь опасно, начинаются заболевания простаты, ну, и вообще...
«Господи, что же он меня, вместо таблеток принимает?» – подумала Маша.
– Я же тебя почти на тридцать лет старше. На сколько меня еще хватит? На год? На два? Нам ведь с тобою хорошо, правда? Вот и давай больше ни о чем не задумываться!
Он снова провел ладонью по ее волосам, хотел, кажется, поцеловать, но не сделал этого, встал и продолжал одеваться.
Она проводила его в переднюю, привычно подставила щеку для поцелуя, закрыла дверь и вернулась в комнату.
На полочке возле телефона лежали две не новые, слегка смятые бумажки. С прямоугольной зеленоватой купюры достоинством в десять долларов смотрело мимо нее в даль лицо давно умершего американского президента Гамильтона... Был он молод, с тонкими чертами лица, зачесанными назад волосами и слегка, самым краешком рта, улыбался. И его взгляд, куда-то мимо, и легкая улыбка – все это, как ей показалось, выражало то ли презрение, то ли брезгливое снисхождение и к ней, и к Анатолию Ивановичу, и ко всем ныне живущим. Ей захотелось скомкать, изорвать эти бумажки, за которые она отдавала нечто гораздо большее, чем просто свое тело, но она, напротив, аккуратно их разгладила и положила в конверт, спрятанный под стопкой белья, к другим таким же. И только после этого, бросившись лицом в подушку на неубранной, скомканной постели, разрыдалась горько – горько, как в детстве, над умершим хомячком Тимохой.
Ночью, когда Андрейка уже давно спал, она, проверив последнюю контрольную и обреченно поставив «трояк», пошла умыться в ванную. Из зеркала, зеленеющего отраженным в нем кафелем, на нее глянуло усталое, измученное лицо. Макияж стерся полностью, тушь осыпалась траурными чешуйками, щеки посерели, под глазами налились мешки, кожа как-то обвисла, обрюзгла.
– Господи! – подумала она, – неужели это я?!
И ей снова захотелось заплакать... Она умылась, нанесла на лицо ночной крем, чуть пошлепывая по коже пальцами, вернулась в комнату, проверила, включен ли звонок будильника, показывающего половину второго ночи, и уснула, едва коснувшись головой подушки, так и не успев разреветься. Только слабо мелькнула мысль: «А колготки-то я так и не зашила!»
Спать ей оставалось четыре с половиною часа...
План воспитательной работы (рассказ)
Ольга Васильевна, двадцативосьмилетняя учительница изобразительного искусства, прибежала сегодня в школу ни свет, ни заря. Двери были еще заперты, и ей пришлось долго стучать сначала своим маленьким кулачком, потом ключом от кабинета и даже каблуком изящного сапожка, повернувшись спиною, пока недовольно ворчащий охранник не появился откуда-то из глубин коридора и не впустил ее.
– Носит нелегкая, вечером не выгонишь, утром черт-те во сколько, уж ночевали бы тут вовсе.
– Дела, Александр Владимирович, дела! – приняв строгий неприступный вид, отвечала ему Ольга Васильевна, хотя внутренне вся изнывала от неудобства положения. Ей казалось, что крайне невоспитанно тревожить так рано пожилого, годящегося ей в отцы человека, отрывать от завтрака или умывания, заставляя открывать дверь.
– Знаем мы ваши дела, горит у них вечно, а какие такие дела тут могут быть, – продолжал ворчать охранник, скрываясь снова в глубинах утреннего коридора.
Ольга Васильевна ничего ему не ответила и, облегченно вздохнув, поднялась на второй этаж, где в дальнем углу коридора и спряталась дверь в ее кабинет «Изобразительного искусства и черчения». «ИЗО», как сокращенно звали в школе и дети и учителя, и кабинет и сам предмет, и даже ее саму стали называть от кабинета «изошка».
Ольга Васильевна разделась, повесила свое легкое осеннее пальто и невесомый шарфик в шкаф, переобулась в черные лаковые шпильки, и, первым делом, щелкнула кнопкой электрического чайника: было вполне достаточно времени до звонка, чтобы побаловать себя чашечкой горячего кофе. Обычно она прибегала к самому началу урока, когда возле дверей кабинета уже роился в нетерпении класс, и никакого времени на кофе не оставалось, пила она его только на большой перемене, но сегодня было можно. Конечно, она пришла так рано совсем не для того, чтобы пить кофе, лучше было бы лишние полчасика поспать, но надо было срочно сдавать план воспитательной работы, который она писать еще и не начинала. Собственно, сдать его надо было еще в сентябре, но она, как обычно, откладывала это «на потом», в надежде, что все как-то устроится, забудется и дотянула до конца первой четверти, уже кончался октябрь. Позавчера заместитель директора школы по воспитательной работе, суровая Нина Максимовна, заявила, что «Если Ольга Васильевна в течение трех дней план ей не сдаст, то объясняться придется с директором, докладную которому она уже, практически, написала». Директора Ольга Васильевна боялась панически, по-школярски, до дрожи в коленках; она всегда внутренне напрягалась, завидев его седую шевелюру и костлявую высокую фигуру в глубине коридора, хотя тот никогда не кричал, не ругался, говорил громко, но спокойно и ни разу ей даже замечания не сделал. Но перспектива быть вызванной к нему да еще по поводу пугающей «докладной записки», ввергала ее в душевный трепет.
Сделать это дома, как она хотела вначале, совершенно не получалось. Пятилетняя Дашутка, готовка, стирка, глажка, – все это не оставляло времени, а после одиннадцати глаза начинали слипаться и хотелось уже не писать, а тихонько нырнуть под одеяло, прижаться к теплому боку мужа, закрыть глаза... В общем, сегодня был уже последний день из отпущенного ей срока.
Отхлебнув из своей надколотой чашки ароматный горячий напиток, она достала приготовленную заранее тетрадь и открыла «Настольную книгу классного руководителя» на странице «Методические рекомендации».
«Ой, как тут много всего, – подумала она, листая увесистое издание, – и контроль за успеваемостью, и трудовое, и нравственное воспитание, и эстетическое, и работа с родителями, но сначала нужно составить характеристику класса, как тут пишут, его социальный паспорт... Что же мне про мой 8 „Г“ написать? Господи, да я же ничего не знаю! Где-то у меня их анкеты лежат, но там ведь ничего нет. Мама, папа и все».
Дверь кабинета, тихонечко скрипнув, приоткрылась.
– Ольга Васильевна, можно я в классе посижу, мне уроки доделать нужно.
В дверь заглядывало бледное лицо Маши Шаргиной, девочки из того самого 8 «Г», где Ольга Васильевна была классной руководительницей.
– Конечно, Машенька, посиди, – преодолев некоторое внутреннее сопротивление, ответила ей Ольга Васильевна.
Класс свой она знала еще совсем плохо, можно сказать, совсем не знала. После института она в школе почти не работала, только устроилась и через четыре месяца уже ушла в декрет. Думала, что выйдет через три года, потом решила досидеть, пока Дашутка не пойдет в первый класс, но жить на одну зарплату мужа было тяжело и она пошла работать. Детей из своего класса она пока что только-только запомнила в лицо, родителей не знала вообще, собрание было единственным и удалось только выбрать родительский комитет, да решить кое какие организационные вопросы.
К Маше Ольга Васильевна относилась, если не с внутренней неприязнью, то с какой-то отчужденностью... Ее отталкивал бледный, нездоровый цвет угреватого лица, синие тени под глазами, неухоженные волосы, кое-как собранные на затылке и не всегда опрятная одежда. Свою дочку Ольга Васильевна старалась одевать всегда в чистое, даже если для этого приходилось каждый день стирать и очень любила расчесывать ей длинные каштановые волосы, так нежно вьющиеся над тонкой шейкой. Вид неухоженного ребенка оскорблял ее материнские чувства... Училась Маша неважно, хотя, вроде и старалась изо всех сил. «Тупая», – говорили о ней учителя.
Сейчас она тихонько села на последнюю парту, прошуршала учебниками и затихла. Ее тихое, незаметное присутствие, как ни странно, сбило Ольгу Васильевну с рабочего настроя, она некоторое время смотрела с раздражением на раскрытую тетрадь, потом перевела взгляд на темное пока окно. «И чего ей дома не сидится? – думала она с раздражением, – там бы и уроки доделала». Она перевела взгляд на заднюю парту и увидела, что Маша уронила лицо на свои приподнятые ладони и мелко-мелко вздрагивала плечами... Она плакала, собственно даже не плакала, а рыдала, рыдала отчаянно, но совершенно беззвучно, ни всхлипом, ни вздохом не выдавая себя, и эта немота рыданий была самым страшным.
