с видом на Ратушную площадь и фонтан с тремя драконами. Сказал, что ему нравятся звук трамваев на площади и выкрики продавца печенья со специями, катящего свою тележку. Что он любит смотреть на длинную кирпичную стену парка Тиволи, который как раз открылся после зимы, и на кабины колеса обозрения, подрагивающие в вышине. Что ему приятно навещать Лили в «Фоннесбеке», где она уже заработала нагрудный значок лучшей продавщицы месяца, что он рад видеть ее при деле, смотреть, как она идет по Стрёгету[107] и болтает с другими работницами универмага, которые выпархивают из дверей служебного входа в одинаковых синих костюмах. Карлайл сказал сестре, что, по его мнению, Лили должна жить отдельно.
– Почему ты так считаешь? – спросила Грета.
– Она взрослая женщина.
– Лично я в этом не уверена. В любом случае решать ей.
– Серьезно? – переспросил Карлайл.
– Ну разумеется, – ответила Грета, никогда не видевшая в брате собственного зеркального отражения.
Как-то раз на прошлой неделе она стояла в дверях здания напротив служебного входа в универмаг. Был ранний вечер, и Грета так торопилась, что выскочила из Вдовьего дома, забыв снять рабочий халат. Держа руки в карманах, она бессознательно теребила фотографии Тедди и Эйнара, письма от одного и другого, обручальные кольца обоих. Стояла, прижимаясь к стене под козырьком многоквартирного дома, на пороге которого лежал коврик из конского волоса.
Уже через несколько минут железная дверь распахнулась, и узкая улочка наполнилась светом и девичьим щебетом. Каблучки застучали по решетке сливного колодца на тротуаре. Грета дождалась, пока Лили вместе с тремя-четырьмя товарками двинется в сторону турецкой кофейни, где молодые люди отдыхали, расположившись прямо на полу, на подушках, расшитых шелком и зеркальной крошкой.
– До завтра! – попрощались с остальными две девушки.
– Доброй ночи! – сказала третья.
– Повеселитесь, – пожелала четвертая, оглянувшись через плечо и взмахнув рукой.
Щеки у девушек были нежные, по-детски пухлые, собранные в конские хвосты волосы раскачивались, когда вся компания свернула на Стрёгет. Лили продолжала болтать с подругами – одна из них несла бумажный пакет с зеленью, у другой на запястье было что-то вроде повязки. О чем они говорили, Грета не слышала, но в конце концов обе девушки сказали «Пока!», и Лили осталась в одиночестве. Она сверилась с часами, а затем подняла глаза на хмурое низкое небо.
Подпрыгивая на скользкой булыжной мостовой, мимо проехала женщина на велосипеде. Лили повязала на голову шарф и двинулась вперед. Грета смотрела ей в спину и вскоре могла разглядеть лишь синее пальто на тонких ножках и туфли, стук которых доносился сквозь морось.
Грета пошла за ней. Лили, по всей видимости, не спешила – уступала место встречным прохожим, один раз остановилась перед витриной магазина, где продавали швабры и прочие принадлежности для уборки. В витрине была выставлена пирамида из черно-белых баночек чистящей пасты «Зебралин» и фотография женщины, оттирающей кухонную плиту. Лили отвернулась, снова бросила взгляд на часы, и вдруг ее щиколотки, издали казавшиеся не толще детских, начали быстро удаляться от Греты – по Снарегаде с ее деревянно-кирпичной застройкой и перегоревшими фонарями, в сторону набережной Гаммель Странд. Вскоре она уже шагала к Слотсхольмену[108], вдоль канала, от изогнутых перил которого тянулись тросы легких одноместных плоскодонок. К перилам также были привязаны белый спасательный круг и забытый кем-то тяжелый осетр, подвешенный на крюке. Огни Бёрсена[109] на противоположном берегу канала отражались на воде, и крученый медный шпиль биржи ярко выделялся на фоне вечернего неба. Лили шла дальше, поглядывая на пришвартованные по другую сторону канала рыбацкие лодки, чьи мачты негромко поскрипывали на ветру.
Лили остановилась, открыла сумочку. Грета продолжала следить за ней, но разглядеть ее глаз в сумерках не могла. Порывшись, Лили извлекла из сумочки носовой платок, кошелек для монет и, наконец, маленькую эмалевую коробочку с таблетками. Лили открыла таблетницу, положила одну белесую пилюлю на язык и, как показалось Грете, будто бы даже поморщилась, глотая ее.
Грета хотела окликнуть Лили, но передумала. Она молча смотрела, как та уходит в ночь к мосту Книппельсбро[110]. Стоял апрель, с Балтики задували ветра. У второго моста порыв ветра размотал шарф Лили. Она остановилась перевязать узел на шее, покрутила головой по сторонам – нет ли машин. Дорога была пустынна. По водам Индерхавна бежала рябь. Грета слышала плеск ледяных волн, бьющихся о подъемные фермы моста, слышала гудок шведского парома, вышедшего в последний на сегодня рейс.
Она не знала, куда именно направляется Лили в Кристиансхавне, но могла предположить: у нее какая-то встреча, возможно, свидание. В голову вдруг пришла строчка из старой песни: «Жил да был на болоте один старичок…» Она взялась за холодное металлическое ограждение Слотсхольмского канала. Изъеденное ржавчиной железо пахло солью, и Грета взялась за него обеими руками, глядя, как Лили идет по мосту, потом через Индерхавн и конец ее шарфа колышется, словно ручка ребенка, которой тот машет на прощанье.
Глава двадцать седьмая
К концу весны блестящие зеленые почки на ивах в парке Эрстеда лопнули, на цветочных клумбах вокруг замка Розенборг заалели первые розы. С неба как будто сняли тяжелый зимний полог; чем ближе был день летнего солнцестояния, тем длиннее становились вечера.
Лили, окрепшая еще больше, приняла – так же, как ребенок принимает материнские поцелуи, – предложение руки и сердца от Хенрика, которое он сделал накануне своего отъезда в Америку на борту «Альберта Херринга»[111]. Чемоданы с потрепанными кожаными ручками были собраны, кисти и краски уложены в ящик.
– В Нью-Йорк! –
