По Лондону ходили самые дикие слухи, несправедливо оскорбительные для французской армии. Норман Маклеод цитировал в дневнике рассказы о полном разгроме; о том, что британский главнокомандующий якобы угрожает увести экспедиционные войска в Англию; о французской кавалерийской дивизии, якобы отказавшейся поддержать теснимые противником британские войска, «ссылаясь на усталость»; о том, как британцы сражались без передышки в течение 11 дней, пока «не кончились последние силы»{613}. Четвертый морской лорд с усталым вздохом сказал Маклеоду, что, похоже, Британии придется спасать французов, жертвуя собой, как когда-то Веллингтон спас испанцев. На следующий день этот высокопоставленный чиновник признался по секрету: «Французам велено сражаться, либо пусть катятся к чертям».
Вот в такой накаленной обстановке в Вестминстере и Уайтхолле Кабинет получил телеграмму сэра Джона Френча. Намерение главнокомандующего британской армии в боевой обстановке фактически умыть руки и отказаться от дальнейшего участия в кампании представляло собой серьезнейшую проблему. Если британские экспедиционные войска в одностороннем порядке бросят французов в разгар кампании, последствия для союзных сил будут разрушительными. Кабинет принял решительное, но далекое от неизбежного решение: англо-французская солидарность превыше всего. Фельдмаршалу придется отказаться от своих намерений. Ему будет отдан прямой приказ удерживать британские войска недалеко от войск Жоффра, двигаясь параллельно с ними. Военный министр Китченер безотлагательно отправился в Париж, чтобы проследить за исполнением приказа. Главнокомандующий должен оставить свои позорные попытки покинуть Францию.
3. Проблески надежды
Пока батарея L и драгуны сражались у Нери и Вилле-Коттре, 1 сентября во французской столице, в британском посольстве (бывшем особняке Полины Боргезе на улице Сент-Оноре) состоялась судьбоносная встреча. Именно туда вызвал из Компьеня сэра Джона Френча поспешно прибывший из Лондона Китченер. Позже главнокомандующий выразил негодование – во-первых, из-за того, что в принципе пришлось покидать ставку ради встречи с Китченером, а во-вторых, что бывший фельдмаршал, а ныне гражданский военный министр облачился в форму. Френч счел визит министра политическим посягательством на его личные «полномочия и власть» и бесцеремонно отказал Китченеру в просьбе взглянуть на британские экспедиционные войска в полевых условиях. На самом деле главнокомандующий, скорее всего, попросту почувствовал, что проигрывает на фоне гораздо более мудрого военачальника, удостоенного к тому же французской памятной медали за кампанию 1870–1871 годов, запоздало врученной Китченеру в прошедшем году. По итогам напряженной и довольно язвительной беседы был достигнут нелегкий компромисс относительно стратегических планов: сэр Джон продолжит отступление экспедиционных сил, однако будет согласовывать действия с Жоффром, при этом стараясь оберегать собственные фланги.
За четыре последующих дня намерение Френча максимально использовать лазейку в уговоре, касающуюся флангов, довело Жоффра и его коллег до отчаяния. Британский главнокомандующий истолковал этот пункт как разрешение раз за разом отклонять настойчивые просьбы участвовать в союзной контратаке. Главной целью Френча было увести свои войска за Сену, которая стала бы естественной преградой на пути немцев. Военный историк Джон Террейн пишет: «Неуверенность в намерениях британцев, их явное стремление лишь отступать, пока немцы занимают значительную часть северной Франции, сильно мешали Жоффру»{614}. А ему и без того приходилось туго. Позже Галлиени описывал состояние войск Британии и Франции, преследуя собственный интерес – нарисовать картину полного хаоса, который прекратился только его личными усилиями. Картина вышла убедительной. Он писал о встреченных за линией фронта генералах, потерявших свои войска; о войсках, оставшихся без офицеров; о командирах, не представлявших, где находятся и куда им полагается следовать. 2 сентября комендант Парижа переговорил по телефону с Жоффром, который тревожился за левый фланг 5-й армии «из-за бездействия британцев, которые не желают выступать».
Британская армия почти во всех своих войнах – включая 1939–1945 годы – позволяла себе роскошь многомесячной и даже многолетней подготовки, прежде чем по-настоящему ввязаться в бой. Подобная отсрочка обычно образуется сама собой, когда стране приходится формировать и переправлять за рубеж, иногда на огромные расстояния, экспедиционные войска. События 1914 года эту традицию грубо нарушили: через какие-то три недели после включения страны в разразившийся на ровном месте европейский конфликт британские военные прямо с парадных плацев, из пабов, офицерских столовых и полей для поло угодили в самую гущу кровопролитных боев. Для кого-то – в том числе и для командиров – такая разительная перемена оказалась невыносимой. Они продемонстрировали неспособность совершить необходимое психологическое усилие, чтобы исполнить предназначенную им роль в драме, определяющей судьбу Европы. Вечером 31 августа Спирс слышал, как Ланрезак что-то бормочет себе под нос с непривычной мечтательностью. Генерал перефразировал Горация: «О, как счастлив тот, кто остается дома, ласкать грудь возлюбленной, вместо того, чтобы воевать!»{615} Подобные сантименты со стороны офицеров, не оправдавших ожидания своих стран в августе 1914 года, заслуживают жалости, но никак не сочувствия. Человек не должен взваливать на себя непосильную ответственность.
Военным, которые спешили в эти дни по срочным делам, было очень сложно передвигаться в районе Парижа – заторы из войск, транспорта и беженцев, заполонили все прифронтовые дороги. Одному британскому офицеру как-то вечером пришлось бросить машину и идти пешком вдоль тракта, забитого вставшим кавалерийским полком: «Огромные кирасиры, неуклюжие и громоздкие в своих кирасах и шлемах, невозмутимо восседали на конях. Никто не думал спешиваться. В неподвижном вечернем воздухе грохот орудий слышался, казалось, у самого уха. Порыв ветра на мгновение оживил закованную в сталь колонну, качнув ниспадающие со шлемов конские хвосты, после чего она вновь застыла»{616}. Офицеру штаба 5-й армии коменданту Ламотту приходилось неоднократно ездить в Париж, чтобы поторапливать и без того работающие на износ типографии, где печатались военные карты. Топографических карт территории Франции вечно не хватало, тогда как карты западной Германии, изготовленные с большим запасом в преддверии запланированного Жоффром масштабного наступления, гнили на складе до самого конца войны.
Рубеж августа – сентября ознаменовался как героическими подвигами в союзных войсках, так и прямо противоположными примерами низости и недостойного поведения. О мародерстве немцев во Франции (действительно имевшем место) сказано много возмущенных слов, тогда как о непозволительных поступках отступавших французов и британцев говорилось гораздо меньше (хотя они тоже не гнушались прибирать к рукам все, что понравится, – особенно алкоголь). Эдуард Кердеве ужаснулся, увидев разоренный не врагом, а французскими колониальными войсками Ле-Мениль-Амело на Уазе: «Владельцы больших ферм живут в невообразимой роскоши – хрустальные вазы, фортепиано, бильярд, огромные кровати. Все это переворошила дикая солдатня. Они выпотрошили все закрытые шкафы, кладовые и комоды, выворачивая содержимое на пол, хватая что понравится, а остальное вываливая в грязи; изрезали семейные портреты, раскидали белье по полу, а припасы – по кроватям, бильярдным столам и фортепиано. Землю усеивали осколки фарфора, кто-то [из солдат] умудрился даже испражниться на кроватях. Даже немцы, наверное, до такого не опустились бы».
Санитарные пункты не справлялись с потоком раненых. Около трети британцев, добравшихся до перевязочных пунктов, в конечном итоге умирали от гангрены. По свидетельству санитара французской армии Люсьена Лаби, одна его карета скорой помощи перевезла 406 раненых за первый месяц войны и 650 за второй. Зачастую раненых невозможно было эвакуировать днем, а с наступлением темноты отыскать их становилось затруднительно даже с помощью chien sanitaires – 150 специально натасканных для этой цели «санитарных собак». Вскоре Лаби привык делать быстрый и безжалостный выбор, оставляя безнадежных и в некоторых случаях, по его собственному признанию, прекращая их мучения выстрелом. Из медицинских средств в его распоряжении имелись только перевязочные материалы – как-то раз ему пришлось останавливать кровотечение с помощью двух галет, которые он как можно туже прикрутил к телу раненого бинтами.
На перевязочных пунктах не было света, зато грязи хватало по колено. «Какой ужас! – писал Лаби. – Сколько раненых! Все они молят подойти к ним, забрать их первыми. Ими заполнен весь подвал и верхние этажи – они в каждой комнате, на каждой кровати». Даже эвакуированные, которым повезло получить место в переполненном поезде, не особенно могли рассчитывать на облегчение страданий в тылу. Многие добирались до госпиталя лишь через четыре-пять дней. Несметное число жизней уносил столбняк. Капеллан Американского госпиталя в Нейи рассказывал, как он и его коллеги спрашивали каждого поступившего, куда именно он ранен. «Кто-то молча показывал на горло, голову, бок. Кто-то приподнимал одеяло, демонстрируя большие участки почерневшей кожи, окруженные красными пятнами. Этот удушливый запах… Сегодня утром отпустил грехи лионцу – у него обнажен мозг, половина тела парализована, однако он в сознании и достаточно ясном уме, чтобы отвечать “да” или “нет” на заданные вопросы».
