Поэтессе 24 года, начинала она в студии “Кипарисовый ларец”, сейчас учится в Гренобле и “сотрудничает с Альпийским Домом поэзии” (?). Стихи, что называется, “по возрасту”: много красок, воздуха, рефлексии. Серьезно: все в порядке, в контексте издания они смотрятся достойно и уместно. Но вот читаю стихотворение “Ежик в тумане”, где лирическая героиня “отождествляет” себя с героем известного мультфильма: “На ветках пушистыми вишнями / Толпа воробьев-простофиль. / Лошадка, лошадка, услышь меня! / Ты помнишь, такой был мультфильм? // Про то, как молочными клочьями / Туман плыл в дремучем краю / И ежик ходил озабоченный, / Искал там лошадку свою”.
Дорогая Катюша, простите меня, но не озабоченный он там ходил, а задумчивый; и не лошадку искал, а кое-что другое. И даже не узелок свой. Вы бы лучше этот мультфильм посмотрели еще раз, а то неудобно перед людьми.
Да, чуть не забыл: а какие справки пишут молодым авторам (да и сами авторы) в альманахе “Илья”! Вам и не снились такие послужные списки. У Е. Б., кстати, коротко и скромно.
Пэлем Вудхауз. За семьдесят. Вступительная заметка и перевод Натальи Трауберг. — “Дружба народов”, 2006, № 8.
“…Если спросят, почему мы печатаем здесь эти заметки, я отвечу: потому, что очень хорошо пообщаться с ангельски кротким человеком. Не „бодрым” или „бойким” — он был тих и застенчив, а нежно кротким, незлобивым. Подумайте, что ему удалось, — ничуть не идеализируя людей, он ни к кому не испытывал злобы.
Кончу притчей, взятой из жизни, — летом 2000 года я отвезла редактору вудхаузовского журнала статейку „Wodehouse in Russia”, а потом он довез меня до оксфордского автопарка. Приехав в Оксфорд, где находится честертоновский архив, я почти сразу увиделась в столовой с директором Честертоновского института и еще двумя учеными, один из которых оказался известным богословом. При слове „Вудхауз” они невероятно обрадовались и признали его лучшим английским писателем уходящего века.
Получив через некоторое время номер журнала, я обнаружила там и статью богослова. Среди прочего он поведал такую историю: кто-то попросил священника молиться о Вудхаузе, и священник сказал: „Хорошо, но зачем беспокоиться о душе человека, который подарил людям столько чистейшей радости?”” (из вступления).
Очаровательный текст самого мэтра заканчивается так:
“Что ж, мой дорогой, вроде бы все ясно. Надеюсь, Вы заметили, что на семьдесят шестом году (76 мне будет 15 октября, можно прислать подарок) я еще совсем неплох. Я хорошо ем, хорошо сплю, не боюсь работы. Если Вы хотели спросить: „Эй, Вудхауз, как вы там?”, ответ будет: „Прекрасно”. Да, зимой иногда стреляет в ногу, а летом мне труднее угнаться за соседским псом, если он рылся в нашем мусорном баке, но в общем — полный порядок, как теперь говорят.
Однако письма, подчеркивающие, что мне „за семьдесят”, как-то задевают. Поневоле ощутишь, что ты, против ожиданий, — не ясноглазый юноша. Да, это удар. Видимо, его испытал директор моей школы, скончавшийся недавно в 96 лет, когда спросил новичка:
— Уопшот? Уопшот? Знакомая фамилия. Ваш отец у нас не учился?
— Учился, сэр, — отвечал школьник. — И дедушка тоже”.
“Вы бы Чубайса третьим взяли?” “Вопрос недели” три года назад. — “Власть”, 2006, № 33 (687) <http://vlast.kommersant.ru>.
Аналитические еженедельники не попадали до сего дня в поле моего обзора. Но тут дело “писательское”.
Отвечает Виталий Коротич: “Взял бы, но никому об этом не говорил. Я бы внес в список кого-то смертельно больного, а потом ввел бы Чубайса на его место”.
Вот он какой, антивудхауз наш. С огоньком товарищ.
Владимир Гандельсман. Стихи. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2006, № 6 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
* * *
Он убедительно пророчит мне страну,
Где я наследую несрочную весну...
Е. А. Баратынский.
Когда я поворачиваюсь на бок
и вижу в полусне тахту и пару тапок
под ней и на тахте отца,
как он лежит, вдруг всхрапывая, в той же позе,
что я, когда, в подушку пол-лица
вмяв, руки на груди скрестив, когда, как в прозе,
я в сумрачную комнату вхожу,
в деепричастном полуобороте
его запоминая, и вожу
пером по белому листу, темнеющему вроде
окна, где снег и небо пополам
и день кончается и гаснет по углам,
когда, почувствовав мой взгляд
или услышав половицы
скрип, он проснется, невпопад
почти что крикнув со страницы:
“Что?” — “Ничего”, — отвечу, спи, мне это снится.
C. Гедройц. О книге А. Цветкова “Шекспир отдыхает”. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2006, № 6.
“…И похоже, что он утомлен и печален и не чувствует себя пророком, а просто не может отделаться от висящего над головой облачка музыки. Не знает, куда ее девать.
Он воспроизводит ее резкой неправильностью грамматических очертаний. Которая, подозреваю, дается ему с большим трудом.
Почему и у читателя вроде меня остается от этой книжки такое чувство, словно я долго брел в воде, заходя все глубже, двигаясь все медленней. И глядя на закат, подчеркнутый горизонтом. <…> Короче говоря, не обещаю, что эта книжка вас усладит. Или что возвысит, или что там еще делают стихи. Кажется, дарят восторг прозрения. Ничего такого тут нет. „дорога в наледях на брно две зимних смерти / в столице слякоть но с утра вполне красиво / покуда не через порог покуда вместе / отлично время провели за все спасибо”.
Ничего, кроме угрюмого подражания полевому шпату: сохранять кристаллическую форму любой ценой”.
Владимир Генис. Григорий Зиновьевич Беседовский. (“Исторические портреты”). — “Вопросы истории”, 2006, № 7.
Жизнь и судьба легендарного перебежчика. По его имени в Европе даже называли расстрельный сталинский закон от 21 ноября 1939 года, подписанный как постановление ЦИК СССР (“Lex Bessedovsky”). Понять, что у этого бывшего поверенного в делах СССР во Франции было за душой, — трудно: он и журналы-газеты выпускал, и призывал к насильственному свержению комстроя на бывшей родине, и торговал в послевоенные годы фальшивыми мемуарами реальных или несуществующих персонажей (эти беллетризованные “документы” оправдывали, представьте себе, сталинскую политику), и оперировал чужими финансами. Было даже участие в движении французского Сопротивления в годы войны. Во всех его действиях, судя по всему, присутствовал элемент вдохновенной авантюры, представления, приключения. Сталинизм был для него питательным бульоном. Следы этого “талантливого выдумщика” и “блестящего рассказчика” затерялись в начале 60-х. Странно, что он не стал до сих пор героем авантюрного романа или художественного фильма.
Наталья Горбаневская. Кому, о ком, о чем, зачем, почем, куда? Стихи. — “Континент”, 2006, № 2 (128) <http:// magazines.russ.ru/continent>.
Выхожу с Восточного вокзала
и с восточным распростясь морозом.
Заумь — безумь, я уже сказала,
но она же, если хочет, розумь,
но она же мотыльком по розам,
утюжком по грезам поизмятым,
вопреки угару и угрозам,
вопреки таблеткам сердцемятным,
вопреки самой себе... О заумь,
Котаумь с зелеными глазаумь,
так дерзайся, только не слезайся
с поезда, где едешь в виде зайца.
Чингиз Гусейнов. Memor-портреты. — “Знамя”, 2006, № 8.
О поэтах: легендарном стихотворце Викторе Урине (умершем в 2004 году в Америке), Назыме Хикмете и Павле Антокольском; а также — об ученом/диссиденте Александре Штромасе и советском критике Иосифе Гринберге. Мемуары Гусейнова начинают складываться в интересную книгу.
Евангелие по-чукотски . — “Фома”, 2006, № 7 <http://foma.ru>.
Интервью сотрудника Института перевода Библии Андрея Десницкого — Виталию Каплану.
“ — Что труднее всего при переводе?
— Прежде всего — это сопротивление языка. Язык зачастую просто не позволяет сказать то, что ты хочешь. <…> Алтайский язык. Дословно перевести „Христос воплотился” невозможно, мы попробовали так: „Христос с плотью пришел”. Но плоть по-алтайски „эт-кан”, дословно — „мясо-кровь”. И когда это перевели, то получилось „Христос с мясом-кровью пришел”. Для алтайцев, народа кочевого, мясо и кровь — это два основных продукта питания. И получилось, будто Христос пришел с продуктами, людей накормить. В результате пришлось перевести: „Христос стал человеком”. <…> Другая трудность — это сама структура языка…”
