— Стоит машина прямо против калитки. Значит, кто-то из них у нас в доме? — спросил Петя.
Старик ответил:
— Машину-то порядком облепило снегом. Видать, к Марье Федоровне заехали «долгожданные гости».
У продрогшего плотника шутка получилась невеселой, и Петя удивленно спросил его:
— Вы так шутите?
— Я хотел, Петро, сказать, что к Марье Федоровне мог на этой машине приехать полковник Мокке.
— Может быть. Сделать разведку? — спросил Петя.
— Не спеши. Присмотримся, прислушаемся. С полчаса можно подождать, а наступят сумерки, тогда установим связь.
И они опять начали ждать. Минуты шли медленно. От тупого созерцания немецко-фашистской машины, к которой никто не подходил и из которой никто не вылезал, мир показался Пете таким, что он невольно вспомнил слова песни, горячо почитаемой отцом: «Сижу за решеткой, в темнице сырой…», и, подавив вздох, он продолжал молчать.
Наконец звякнула знакомая щеколда, и из калитки вывалилась тучная, неуклюжая фигура в немецкой шинели. Из машины вылезла другая фигура, и когда они оказались рядом, Петя почти радостно зашептал:
— Толстый — это солдат полковника Мокке. Иван Никитич, глядите — он в два раза толще другого! Мокке его называет Монд.
— Я, Петро, вижу и другое: у обоих у них автоматы. Если придется убегать, то они, сволочи, могут подстрелить.
Помолчав, старик спросил:
— Почему думаешь, что толстый непременно солдат Мокке? У всех фашистских начальников холуи жирные.
— У него вон и лицо как тыква. Я к нему хорошо присмотрелся. Когда Мокке входил в дом, он оставался на крыльце и сейчас же начинал переступать с ноги на ногу и спать то одним, то другим глазом. Вон, посмотрите, как он переступает. Видите? — настаивал на своем Петя.
— Да, переступает. Тогда, Петро, имеем право на девяносто пять процентов считать, что это машина Мокке.
— А почему не на сто?
— Из предосторожности.
Петя на минуту вспомнил о Коле и Диме. Он с ними расстался на окраине города. Какие-то незнакомые женщины встретили тачку, разобрали мешки и понесли в город. Коля и Дима повезли за ними почти опустевшую тачку, а Петя с Иваном Никитичем повернули сюда. С тех пор прошло около двух часов. С завистью Петя подумал, что друзья теперь дома — отдыхают и греются.
Петя давно уже чувствовал, как за воротник и под подошвы промокших сапог проникали холодные мурашки. Взбегая на спину, они мелкими искрами рассыпались по всему телу. Он усиленно сдерживался, чтобы не задрожать. Но через три-пять минут после того, как неуклюжий и толстый солдат, получив от другого какой-то сверток, ушел с ним опять во двор, Петя внезапно ощутил, как ноги его рвануло коротким и сильным рывком в разные стороны, а голова мелко-мелко затряслась, и он долго потом не мог справиться с приступом озноба, стыдливо ожидая, что старый плотник вот-вот спросит его: «Ты что, совсем замерз?»
Но странно — Иван Никитич не говорил ни слова. Дождавшись минуты, когда озноб стих, Петя обратил несмелый взор на старика и немало удивился, что тот уже спал, поддерживая маленький подбородок узловатой рукой, упиравшейся в колено.
— Иван Никитич, что же вы делаете? — с опасением и сочувствием спросил Петя.
Старик открыл глаза и усмехнулся:
— Хотел поспать, как солдат Мокке, то одним, то другим глазом, а они оба, как ставни, захлопнулись.
В тишину сада от стегачевского двора проникли звуки рояля. Иван Никитич, сердито прислушиваясь, долго не мог уловить их.
— Неужели и теперь не слышите? Это же мама сонату Баха играет полковнику. Он еще при мне заказывал ее маме. Опять не слышите?
Теперь уже и Иван Никитич услышал наконец густое звучание неторопливых аккордов.
— Почему думаешь, что Марья Федоровна играет то самое, что ей заказывал Мокке.
— Эту музыку я знаю.
Иван Никитич быстро встал, вскинул на плечи мешочек с пшеницей и велел Пете, как хозяину, вести его за собой. Следуя за Петей, старый плотник негромко говорил:
— Если потребуется про меня что-нибудь сказать им, то лучше не досказать, чем лишнее сболтнуть… Скажешь, что ты ни за что не донес бы мешок, если бы не помог этот старичок, он и сам, — укажешь на меня, — выбился из сил. А разыгрывать бессильного мне нынче очень просто. Еще спросят о чем, повтори им то же самое, только с другого конца. С выбившегося из сил, может, и спрашивать будут меньше.
Петя, шагая впереди, оглянулся и немало удивился той перемене, какая произошла с Иваном Никитичем за эту минуту: старый плотник под небольшой тяжестью так согнулся, так расслабленно ступал ногами и так много усталости выражало его сухонькое, распустившее мышцы лицо, что Петя невольно остановился, готовый спросить: «Иван Никитич, это вы?!»
— Что, как баран, уставился? Иди! Вон один нас уже заметил! — почти крикливо проговорил старик, и Петя, увидевший в эти мгновения его пепельно-серые опасные глаза, наполненные горячей силой, смелее пошел к дому, ничуть не сомневаясь, что за ним следует самый настоящий плотник Опенкин.
Высокий щеголеватый солдат, вылезший из машины, поправил пилотку, сидевшую сбоку его рыжего чуба, достал из футляра бинокль и уверенно навел его на Петю и Ивана Никитича.
— Иозеф! — крикнул щеголеватый солдат. — Иозеф Монд! — снова позвал он, а когда из калитки вышел Монд с автоматом, висевшим на шее, он отнял бинокль и спросил его: — Ты, Иозеф, не скажешь, почему эта парочка идет прямо сюда? Может, они решили вместе с полковником послушать музыку?
Петя видел, что ноги Монда стали переступать чаще и нетерпеливей.
— Хальт! Стоп! — крикнул он.
— Мне можно! Я живу в этом доме! Я сын этой женщины, что играет на рояле! — подыскивая немецкие слова, сбиваясь в произношении и стараясь ненайденные слова нарисовать руками в воздухе, громко объяснял Петя, ускоряя свой шаг.
— Стоп! — громче выкрикнул солдат, и лицо его стало почти багровым.
* * *
С утра к полковнику Мокке зашел капитан Штреземан доложить о том, что произошло минувшей ночью на береговых постах, расставленных к востоку от Города-на-Мысу.
По словам капитана Штреземана, ночь прошла вполне благополучно. Только перед рассветом из камышей вышел пожилой русский. Это произошло на семнадцатом посту. При свете ракет его неосторожно обстреляли.
Мокке улыбнулся, поняв, что русского убили.
— Убитого надо было подтащить поближе к дотам, но я разрешил это не делать. Зачем мертвому русскому портить настроение нашим солдатам.
— Согласен, — сказал Мокке, и они оба немного посмеялись.
— Вы еще больше будете смеяться, когда узнаете, что мертвый сбежал от нас.
Но Мокке не стал смеяться.
— Ясно, что убитого украли русские. Он что-то, видно, нес с той стороны фронта. Очень досадно, что вы его не обыскали как следует. Теперь партизаны за нас это сделают.
Мокке лежал в постели, облокотившись о подушку в хорошей наволочке с вышитыми на ней березовыми листьями. Шелковое стеганое одеяло накрывало его до пояса.
Штреземан сидел в старинном кожаном кресле и, откинув назад голову с изжелта-светлыми волосами, осматривал лепку высокого потолка. Откуда-то из-за стены пустой соседней комнаты, которую тоже занимал Мокке, доносился едва уловимый стук передвигаемой мебели, и больше ничто не нарушало тишины: так осторожно и робко жили теперь владельцы квартиры — семья старого врача Зубова, сбившаяся в третью, тесную комнату.
После длительного раздумья полковник суховато заметил:
— Берег длинный. Охрана расставлена редко. Пополнения мне не дают… Русские проникают сюда. Ночью, конечно…
Будто убеждая прежде всего самого себя, а потом полковника, Штреземан сказал:
— Все равно доносить об этом случае штабу командования группой нет никакого смысла; ведь даже по следам нельзя искать тех, кто утащил русского покойника, — следы сначала размыл дождь, а потом их накрыло снегом. Смысла нет доносить, а неприятности тогда обязательно будут и у меня и у вас.
Перестав интересоваться лепкой на потолке, капитан Штреземан взглянул на полковника и, не поняв по его лицу, скроет ли его начальник от командования ночное происшествие, решил подействовать на него с другой стороны.
— В доте, господин полковник, совсем иная обстановка, — усмехнулся он. Но тут же, будто подытоживая невысказанные, но и без того понятные полковнику мысли, Штреземан настойчиво проговорил: — Нет, нет, я не мог не уступить просьбе обер-лейтенанта семнадцатого поста. Вы его знаете: он человек не из трусливых, но он просил меня, чтобы мертвый остался лежать подальше от дота… Не будем больше говорить об этом. Вы сделаете так, как найдете нужным… Да, между прочим, сегодня утром я о вас немного позаботился.
— Как это получилось? — чуть удивленно спросил Мокке.
Прежде чем ответить на вопрос полковника, капитан Штреземан несколько секунд оглаживал свои мягкие, в меру обветренные щеки и не в силах был погасить улыбки, глубоко запрятавшейся в его светло-синих глазах.
