Домициан сильно вспотел, хотя день выдался сравнительно прохладным. Марк Юлиан подозревал, что к нему специально не приставили слугу с зонтиком, чтобы поставить его в более невыгодное положение, чем Императора. Ведь тот теперь мог отлично видеть выражение лица своего спутника, которому солнце било прямо в глаза.
— Прекрасный денек, не правда ли? — Домициан осклабился так широко, что показались зубы. — И как быстро такой денек можно испортить. Я посылал тебе обвинения против Герения и Нервы. Ты вернул эти документы без единой пометки. Означает ли это, что ты их даже не читал?
— Они и так покойники. Разве им нужно умирать дважды?
— Ох, и умен же ты, Марк. Умен и изворотлив. Очень странно, что я этого не замечал прежде. Некоторые люди будут пытаться строить козни против тебя, едва ты обратишь к ним свою спину. Но есть и такие, которые будут заниматься этим прямо у тебя на глазах, прикрываясь софистикой, выдаваемой за откровенность. Это очень интригует. Кстати, у меня есть новая игра на досках, в которую мне бы хотелось с тобой сыграть. Она привезена из Египта. Вот и проверим, насколько ты умен.
Марк Юлиан почувствовал, как его тело напряглось в опасливом ожидании. Он насторожился. Не звучало ли слово «Египет» в устах Домициана слишком зловеще? Возможно, доносчик подслушал его разговор с Нервой, и Домициан намекал на это? Он постарался сохранить на своем лице равнодушно-брезгливое выражение, ощущая пытливый взгляд Императора.
— Ах, да, сегодня я узнал о Нерве кое-что интересное, в значительной степени касающееся тебя, — сказал Домициан тихим и мягким полушепотом, похожим на шипение гадюки.
У Марка Юлиана перехватило дух.
— Он опасно болен четырехдневной малярией, — продолжал Домициан. — Очень показателен тот факт, что ты не сообщил мне об этом, хотя не мог не знать — ведь ты знаешь все, даже когда какой-нибудь из этих глупых старух в полосатых одеждах взбредет в голову чихнуть. Да, ты хитер, нечего сказать! Из-за тебя мне пришлось подвергнуть человека пыткам, хотя это было не так уж необходимо.
— Ты несправедлив. Никто не знал о болезни Нервы.
— Ах, возможно соблазн воспользоваться моей постоянной симпатией, моей любовью к тебе как к другу оказался слишком велик. Неужели я должен признать себя глупцом из-за того, что навечно причислил тебя к узкому кругу своих верных друзей и соратников? Я теряюсь в догадках. А теперь скажи мне, почему вдруг я должен думать, что твое отношение ко мне изменилось? Что ты сделал, чтобы заставить меня прийти к такому выводу? Все чаще я нахожу тебя меланхоличным, скрытным, холодным.
Марк Юлиан внезапно разозлился. Вся эта игра в кошки-мышки истощала его терпение. Он почувствовал себя на острие кинжала, которым следовало отсечь всю ложь. «Я не допущу, чтобы мной играли. Если он подозревает меня, я выбью из него эту блажь», — подумал Марк Юлиан.
— Изменился ты, а не я, — он замедлил шаги и, повернув голову, отважно встретил изумленный взгляд Домициана. — Ты покинул трон после мятежа Сатурнина и больше не правишь. Правит страх.
Будучи ослепленным солнцем, Марк Юлиан скорее почувствовал, чем увидел, как ошеломленно вздернулись брови Домициана. Он удивился полному отсутствию страха у себя.
— Я очень счастлив, что мне удалось вызвать тебя на такую откровенность, — голос Домициана звучал открыто и дружелюбно, но глаза были похожи на копья, приготовленные к броску. Весь он казался стареющим плотоядным зверем, растратившим все свое семя и слишком утомленным, чтобы найти силы для разгула плотоядных страстей. — А что твоя божественная светлость сделала бы на моем месте, чтобы вырваться из этого проклятого заколдованного круга?
— Только то, что поклялся сделать давным-давно в доме моего отца.
— Ах, да! И тогда наступит Золотой век, не так ли? — сказал Домициан, с трудом справившийся со своим гневом, да и то только потому, что ему не терпелось выудить у Марка Юлиана все, что тот думает о нем. — И преступники будут творить все, что им вздумается? То-то бы обрадовалась твоя душа! Я уже вижу эти сговоры лающих циников, шатающихся по улицам, бродяг, грабящих храмы, а закон в это время спит мертвым сном. Весталки и достопочтенные матроны торгуют своим телом за жалкие гроши, а все твои коллеги по Сенату уже стоят с занесенными кинжалами, готовые убить любого правителя, который осмелился хоть в чем-то навести порядок. Скажи мне, неужели все эти злоумышленники и негодяи действительно являются твоими друзьями? Или изменнические разговоры с ними — порождение пресыщенности и скуки? Скажи мне это теперь, когда многие из них уже пришли к заслуженному ими финалу.
— Своими словами ты расставляешь капканы и, затаив дыхание ждешь, что я рано или поздно попадусь в какой-нибудь из них. Тем более, что тебе легко этого добиться, будучи предержащим абсолютную власть. Ты придаешь словам те значения, которые тебе выгодны. Если ты хочешь играть в игры, то давай придерживаться одних и тех же правил для обоих игроков. Теперь ты называешь изменой то, что когда-то называл проявлением гражданского мужества и свободой слова. Насколько я помню, эти твои изречения всегда сопровождались замечаниями о том, что ты чувствуешь себя осененным божьим промыслом, поскольку все это стало возможно лишь в твое царствование. А теперь подумай, когда и какой правитель в истории мог обезопасить себя, прибегая к массовым убийствам и насилию?
Марк Юлиан замолчал, потому что у него возникло ощущение, что он пытается изо всех сил вколотить эту мысль в покойника. Он ожидал от Домициана резкого окрика, повеления замолчать, но Император смотрел на него ничего не выражающим, почти отсутствующим взглядом. Тогда Марк Юлиан решил развивать свою мысль дальше.
— Если уж твоя память отказывает тебе, то я еще в ладах со своей и помню, как ты частенько говаривал, что если бы среди вельмож Нерона нашелся хотя бы один человек, отважившийся сказать ему правду, то он мог бы остаться в живых. Так вот, послушай теперь своего правдолюбца! Тебя называют деспотом и патриции, и плебеи. Как только они устанут бояться и начнут говорить это открыто, ты уже не сможешь заткнуть им глотки. Но даже сейчас все еще можно поправить, если ты остановишь преследования и казни, ведь ты неоднократно убеждался, что люди жаждут обожать своего правителя. Завоевать их любовь не труднее, чем пустить воду вниз по склону холма Начни с Герения. Ты прекрасно знаешь, что его честолюбие не простирается дальше тех постов, которые нельзя считать столь уж значительными в гражданском управлении. Никто не прислушивается к нему. Оставь его в покое!
