всех интересовало не только дело. – Поворачиваюсь к Доминику, зная правду о том дне в библиотеке и прекрасно понимая, что он видел тогда Сесилию и все о ней знал. – Вы втянули ее в это, хотя я приказывал не подпускать ее. Я говорил вам, что так и будет. Просто не знал, чем все обернется. Мы все виноваты. Все.
Дом бросается к задней двери и вылетает из гаража. Смотрю ему вслед и тру рукой подбородок, чувствуя, какую дыру он оставил в моем сердце. Созданный нами мир словно ускользает из моих рук, а желание вернуться к Сесилии возрастает в десятикратном размере.
Теряю ли я ее в эту минуту по тем же причинам? Из-за своей алчности, потребности в ней, в чем-то для самого себя? Впервые в своей гребаной жизни – и с Сесилией, в те драгоценные недели, когда стены между нами рухнули, – я почувствовал себя освобожденным, каким мог бы стать, если бы выбрал другой путь. А сейчас я лишь хочу оставить все, чтобы улучить время и быть с Сесилией. Осознав это, четко понимаю, почему заслуживаю гнев братьев. Возможно, для них Сесилия создала такое же убежище.
Возможно, с ней Дом и Шон стали более желанной версией самих себя. Ради такой жизни мы все чем-то пожертвовали. Возможно, Сесилия стала их убежищем. И меня мучает, если тут есть толика правды. Если они нашли то же удовольствие, ту же связь, что я. Я не воспринял всерьез их чувства, потому что не мог свыкнуться с мыслью, что они делят женщину, ради нескольких безоблачных недель с которой я горы свернул. Что Шон и Дом передавали ее по кругу и забрали частичку моего сокровища, частичку, которую не смогу вернуть никогда.
Такова цена и покаяние за то, что решил стать вором. За то, что влюбился и украл ее.
За то, что единственный раз решил пожить для себя.
Но мне еще предстоит столкнуться с последствиями, которые усложнят ситуацию сильнее, чем то, что происходит сейчас.
Смирившись с тем, что это всего лишь начало, я предстаю перед человеком, которого любил как брата с той минуты, как он ворвался в нашу жизнь. Через несколько секунд моя боль стихает, и я горюю по мальчишке, которым он был, и по мужчине, что стал мне дороже жизни. Мы уже не вернем то, что было. Ни он, ни я. Мне требуется немало выдержки, чтобы не выплеснуть гнев, хотя я всем нутром жажду плоти и крови. Но мне не видать этой крови, и жажда никогда не будет удовлетворена.
От этой мучительной правды меня охватывает ярость. Шон подходит ко мне, в его глазах злость и та же мука.
– Почему?
– Ты знаешь почему. Ты сам все видел! Но черта с два я буду ею делиться с тобой или с братом – проклятье, да ни за что! Вот где вы дали промашку, Шон, и ты это знаешь. Ей суждено быть со мной. И точка.
– Правда? – От его снисходительной ухмылки у меня кровь вскипает. – Я бы на твоем месте не был так уверен. Я знаю, что сегодня видел, и, возможно, сражаться за нее уже не имеет смысла. Таков уж мой крест. Но еще я знаю, что в том дворе ты тоже кое-что заметил. Я видел в твоих глазах страх. Страх, что не сможешь обладать ей полностью. Потому что отчасти она принадлежит мне, а отчасти – твоему брату. Заявляй на нее права, если хочешь, клейми – да хоть пометь всю территорию вокруг нее, но сполна ее ты не получишь. Никогда. Ты всегда будешь делить ее с нами, как бы ни старался разрушить эту связь, черт возьми. Ты никогда не овладеешь ею так, как требует того твоя вороватая натура. И тебе с этим жить. Нам всем с этим жить. – Он отталкивает меня с дороги, и я бью кулаком по капоту пикапа.
– Шон! – Я глотаю ком, от жжения в горле голос становится хриплым и неузнаваемым. Как же мучительно знать, что сказанное им – правда, но я подавляю эту боль ради того, что важно. – Ради нее. Ради нее. Не ради себя я прошу об этом. Она превыше всего.
– Господи, мужик, – фыркает Шон, – ты жалок, если тебе до сих пор нужны гарантии. Использование ее в качестве приманки – отговорка, которую я придумал для тебя через несколько дней после встречи с ней. Все и всегда сводилось к ней. – Время идет, а двери в гараже сотрясаются под натиском завывающего на улице ветра.
– Почему вы не заявили на нее права?
Его глаза превращаются в узкие щелочки.
– Потому что ни один из нас не был этого достоин, пока между нами витала ложь. А эта ложь существовала, потому что мы прикрывали тебя. Потому что верили в тебя и наше дело. А когда она узнала всю правду… – Шон качает головой. – Теперь это уже не важно, согласен?
– Ни один из нас ее не достоин, – искренне заявляю я. – Ни один.
– И ты, эгоистичный ублюдок, меньше всех.
Он громко хлопает на прощание дверью, и этот звук я чувствую до мозга костей.
* * *
После полуночной пробежки пот градом льется со лба, и я достаю бутылку из багажника «Камаро». Решив не идти в дом, бреду к заднем крыльцу и без сил падаю на шезлонг, чувствуя, как разрывается сердце от тех воспоминаний, что ежедневно проживаю заново.
Глядя на бутылку, знаю, что, когда открою ее, не сотру из памяти ни единого слова, которыми мы обменялись в ту ночь, и не залечу душевную боль.
Вот что такое безумие.
Даже утомившись после ссор и примирительного секса с Сесилией, даже осознав, что вернул ее любовь, близость между нами, о которой мечтал с тех пор, как вернулся, даже залатав дыру в сердце, бывшую там больше пяти лет, не могу от него избавиться.
И я знал, что так и будет.
Знал, что, как бы ни был счастлив с ней, это воспоминание будет преследовать меня вечно. Моя долгая и жестокая память лишила меня уверенности в себе. Сегодня ночью мне не давали покоя мысли о нашей ссоре в ночь перед смертью Дома. После того, как Сесилия уснула, голой растянувшись на моей груди и закинув на меня ногу, я несколько часов пялился в потолок. Я дал ей поспать, хотя ужасно хотел отвлечься с помощью ее тела, чтобы унять боль. Но не она должна бороться с моими демонами.
В этот бой
