сотник, оказали доверие… Со вчерашнего дня вы перешли в мое распоряжение.
Захарка, сдерживая внезапную дрожь, сдавил подлокотники.
— Я, господин полковник, не знаю… Тут нужен, должно, человек особый… Ежели сказать напрямки, дюже грамотный.
— Верно, сотник, понимаете наше дело. Человек в контрразведке нужен особый. Потому и продолжите работу, начатую покойным хорунжим Назаровым. Ду-мен-ко. Он ваш друг детства, вам и карты в руки.
Застегивал Захарка в прихожей шинель, а пальцы не ощущали пуговиц.
3
За всю зиму правленческий сторож дед Еремей не спалил столько ветлового сушняка, как в это утро. Обе-ремками натаскал его в приемную; умостившись на подвернутой ноге в валенке, с хрустом ломал пересохший хворост о колено и совал в ненасытную пасть печи. Глядя слезливыми глазами на огонь, вслух самому себе высказывал:
— Стал быть, сызнова разворот на старое, слава богу. А то ишь чего удумали… Атамана — к ядреной матери! Как эт без атамана оставаться всему народу, а? Атаман печатку на нужную бумажку прилепит и кулаком об стол стукнет, а коль спонадобится, и матюком справит для порядку. Все честь по чести.
Выдернул из вороха толстый сук, кряхтел, силился переломить. Наливаясь от натуги черной кровью, сипел, как мокрая полешка в огне:
— Ссу-уккины дети, а? Казацтво под ко-орень, ишь! А вота вам, дулю с маком, не хотели? Отож… А все Ма-кейки-мельника дуролом. Он всему зачаток, оборотень дьяволов. Осподи-суси…
Покосился со страхом в пустой угол; освободив правую руку, осенил себя троекратно щепотью — оградился от нечистого. Не осилив сук, ткнул его целиком в печь.
— Земельку подавай, ловка-ачи-и… оглоблю им в дыхало. Спокон веков она, любушка, нашенской была, казацкой. Потом вся пропиталась еще дедовским да и кровушки хлебнула по ноздрю… А зараз, ишь, поровну делить… Хозяева какие нашлись. Не-е, оспода большаки, до землицы донской руки не гребите, ступайте с миром, откуль явились.
— С кем, дед Еремей, беседуешь тут?
— Ась?
Эка страшенные глазюки. А высок, помилуй бог. Папаха паутину с потолка сгребает. Не угадал — догадался.
— Вы, благородие вашенское, в тую дверь правьтесь…
— А натопил?!
— Али не старался? Со вчерашнего прослышаны… А топить зачал с ночи.
Захарка прошел в атаманский кабинет. Натоплено до дурноты; пахло жженой глиной и известкой. Открыл форточку; пробовал распахнуть створку — наверно, забита снаружи.
Постоял у порога, окидывая просторную и пустую комнату. Стол, деревянное жесткое кресло да длинная лавка у стенки — все, как было десяток лет назад, когда он уходил на действительную. Шинель и папаху повесил на гвоздь, вбитый в простенок между дверным косяком и шкафчиком для бумаг; на этот гвоздь вешает атаман одежду. Провел пальцем по столу, брезгливо морщась; по слою пыли прикинул, что отец сюда не входил издавна. С той поры, наверно, как убегал из хутора…
Скрестив длинные руки, Захарка незряче глядел в окно на плац. Притопывая носком сапога, думал о своем новом назначении, о той работе, непонятной и чужой, в какую толкнула его чья-то злая воля. Первую ночь, после разговора у полковника Севастьянова, он ломал себе голову, в чем же состоит работа? В конце концов остановился на простом: ликвидировать Думенко. В бою ли, кого-нибудь заслать к нему в отряд или пробраться туда самому… Наутро, поделившись с полковником ночными бдениями, он был ошарашен его ответом:
— Убить?.. Господь с вами, сотник. Напротив, молите бога, чтобы его не задела шальная пуля, не проткнула случайно казачья пика. От сабли в бою Думенко сам с успехом отбивается. Он должен жить. Понимаете? Жить! И воевать… На нашей стороне. Вот о чем вы должны думать. В этом ваша работа.
Легко сказать: работа. Спробуй, смани его. Кого-кого, а Бориса он знает…
Перед отъездом сюда, в Казачий, полковник Севастьянов дал совет:
— Нам известно, Думенко появляется с малым разъездом в расположении казачьих дружин в погонах есаула. Для разведчика переодевание — дело обычное. В то же время деталь интересная. Попытка не пытка. Мы не поскупимся для него на погоны такого чина. Не говоря уже о причислении к казачьему сословию. Словом, сотник, используйте воззвание Багаевского. Состоятельного иногороднего нужно во что бы то ни стало оторвать от большевиков. А за Думенко потянутся мно-огие…
Вечером Захарка узнал от домашних, что у Бориса осталась в хуторе семья — дочь и жена. Жена брюхатая, вот-вот рожать. Старый Думенко пошел в гору после женитьбы: рядом с ветряком поставил деревянный флигель. Землю арендует у казаков уже не по семь — пятнадцать, как бывало, а по сотне и более десятин. Выведывая стороной незначительные подробности о мельнике Макее, он намечал про себя кое-какие планы. Сперва использует советы полковника: посулит Борису высокий офицерский чин и причисление к казачеству. Склонен затянуть узелок одним махом: пригрозит арестом семьи! Не откладывая, решил с утра отослать в Целину Сидорку с письмом. Получит отказ на полковничьи посулы, прибегнет к своим… Задумается — дочка, жена тяжелая, да и отца почитает.
Наутро все переиначилось. Сам того не подозревая, Сидорка Калмыков отвел от себя большую беду. До зари явившись к офицерской лошади, застал сотника у конюшни.
— Не спится, Захар Кирсанович?
— Где уж… ежели ординарец по зазнобам шляется. К тому же и лошадей оставляет им. Самому приходится глядеть за конем.
