вро
де! Ть
фу! Ба
лабол этот, во
яка! Ко
ло кар
ты сто
ит и по
беждает ка
жин день…
Когда сообщали о подвигах бойцов, Татьяна не могла сдерживать слёзы:
— Ребёнок совсем, а вишь чо… Сколько спас людей!
После долгого молчания сын Андрей позвонил:
— Выписывают, скоро прилечу домой в отпуск. Все нормально!
— Погоди, сына. Правда всё нормально? Не врёшь? А когда прилетишь? А? — Фёдор выхватил трубку у жены: — Ждём, сына, ждём!
— Пошли в магазин, подкупим, чо там надо, — заторопила жена.
— Чо надо, у меня есть. Остальное спечёшь да сваришь, — буркнул он ей в ответ.
Сын приехал через два дня: хромая, вышел из незнакомой машины, за рулём которой сидел военный, и, стараясь сильно не припадать на ногу, зашёл в ограду.
— Сыно-о-о-ок! — бросилась мать навстречу. Вцепилась худенькими своими ручонками в форму на плечах, прижалась, впитывала в себя каждую клеточку сыновьего тела, запаха, трогала непривычную бороду на лице.
— Всё норма-ально, мама… всё нормально, чо ты… — растерянно бормотал он, обнимая шершавыми, грубыми ладонями её спину. Спина эта, в простеньком китайском халате, была столь худа, что слышны были под пальцами все рёбрышки. И от ощущения этой материнской хрупкости щипало в его ресницах, хоть и не положено так бойцу.
Из огорода выскочил Фёдор на вскрик Татьяны, сграбастал обоих своими ручищами:
— Сынок! Ёлы-палы! Борода-то, чистый душман! — бормотал он, хлопал его по камуфлированной спине, и подозрительно хлюпал носом.
— Привет, батя, осторожнее, сильно не шатай. Я и так ушатаный маленя!
Отец ослабил ручищи и заглядывал в изменившееся лицо сына. Казалось, за эти четыре месяца он стал старше на сорок лет. Улыбался, а глаза серьёзные, строгие, чужие какие-то.
— Мать… Да пошли скорей в избу, висишь на парнишке! Пошли, сына. Щас, щас… Не. — Он резко остановился: — Мать, ставь там чайник, я пойду в бане подтоплю. Там мигом, мигом, сына. Идите в избу.
Сам скоренько подтопил каменку в бане, стараясь успокоить себя в полутьме. Всё сыновы глаза из головы не шли. Раньше — смеющиеся, искрящиеся, живые, а тут — будто сын вдруг стал старше отца…
За столом через полчаса ел только Андрей. Родители, склонившись над столом, подались к нему всем телом да так и застыли, слушая короткие его рассказы, больше похожие на междометия.
— Страшно там, сына?
— Нормально, мам. Не страшно токо дураку. Где страшно, прячемся, куда денешься, не на гулянке.
— Одёжа-то добрая у вас? Броники?
— Добрая, батя. Броники, да, помогают.
— А Колька не рядом? Давно не звонил, неделю — больше нету звонка. — Татьяна отодвинула в сторону бесполезную «нокию». — Так-то рядом были, часть-то одна, и подразделение одно. Но я после ранения в санбат и госпиталь, а он там. А там, мам, шипко не позвонишь. Выйдут на перекур, и позвонит. Щас полегше стало: мобилизованные, добровольцы. Вначале-то тяжко было..
— Добровольцы, гришь? Оттуда же? — не удивился Фёдор.
— Отовсюду, батя. Один из Владивостока на своём джипе приехал сына-морпеха выдернуть, да и завис у нас. С сыном вместе воюют. Да и так, идут, с виду не совсем старики, за пятьдесят — шестьдесят, а туда же. Но молодцы, чо зря говорить. Ваше поколение вроде даже и посильней, — уважительно сказал сын. Потом скептически взглянул на своего отца — почти беззубого, изрезанного, будто ножом, морщинами, и улыбнулся:
— Но к тебе, батя, это не относится.
— Чо это… не относится? — напрягся Фёдор. — Ты не гляди, што у меня грудь впалая, зато спина колесом! — заявил со смешком, но запальчиво.
— Да пропил ты свою силу, вот чо, — напрямую ответил сын. — Мам, я посплю с дороги. А потом и банька подоспеет.
— Не, ты погоди… — Фёдор даже оторопел. — Я ить и не выпил за встречу ни рюмки сёдни, а ты — «пропил». И потом, мне ведь всего полтинник с хвостиком. Просто морда старая.
— А за жизь скоко выпил, а? Ладно, не пыжься, не обижайся. Я пошёл, часок хотя бы вздремну, — осоловело сказал сын и скрылся в бывшей своей комнатке.
Через пару часов проснулся и подался в баню с отцом. Подивился новым доскам на полу:
— Сам?
— Ну не мать же!
Фёдор, путаясь в одежде, разделся. Слова сына задели за живое, и какое-то беспокойство грызло теперь душу. Вроде и радость — сын рядом и заноза эта. Будто он — совсем уж никчёмный отец. Ни доску в бане заменить, ни на фронт сходить.
При свете лампочки в парной сын повернулся к нему спиной, и Фёдор узрел рану на его спине, ниже лопатки: неровный красный лоскут, будто неряшливо кто-то провёл вдоль позвоночника мастерком с красной глиной, заглубив в уголке. И этим же мастерком — по ноге, выше колена.
— Это… С этим и лежал? — заныло уже у отца в спине, будто тоже там полоснуло.
— Ну да… Минно-осколочные. Да нормально всё, бать. — Сын побыстрее развернулся к нему лицом, уселся на полок: — Подбрасывай там парку, не сачкуй. Главно, батя, сверху и снизу чиркнуло, аккуратно, всё хозяйство целое. — И засмеялся, довольный, что весело выкрутился из разговора.
Клубы пара метнулись из каменки к потолку и мягким парашютом спустились сверху, на отца и сына, млевших от жара.
— Я б, конешно, тебе попарил бы спину, сына, но боюсь… глядеть страшно, не то што веником, — обескураженно сознался Фёдор.
— Да я сам, батя. Голова ещё кружится с госпиталя, лучше полегоньку, сам…
Мало-помалу сын осмелел, похлестал веником ноги, грудь, не трогая там, где война оставила свои метки.
Потом он, сгорбившись от жара, вышел в предбанник. А Фёдор нещадно хлестал себя веником:
«Так тебе и надо… чёрт старый! Сына… на куски там рвёт, а я пью! Осколок-то супротив сердца! — думал он и сильнее стегал себя, причиняя себе боль… — Морпе-е-ех! Скот я, а не морпех! Отличник по выпивке».
Нахлеставшись, припал к бочке и жадно отхлебнул из неё воды, сдвинув плавающий березовый лист.
— Щас я выстужу маленько, да помоемся, — позвал сына во второй заход.
После бани, красные и размякшие, пришли в дом, снова сели за стол. Исходили паром над тарелкой горячие блины, бликовала и просилась к блинам сметана, манили свежие огурцы, под выпивку принесла Татьяна и солёных харюзков.
На протянутую хозяйкой бутылку Фёдор взглянул хмуро, глазами приказал — убери.
Попили чай, стряпню попробовали, и сын снова ушёл в спальню, отсыпаться.
— Колька не звонил?
— Звонил бы, дак я бы даже прибежала в баню. Нет. — Татьяна замолчала, потом кивнула на двери спальни и тихо спросила:
— Ничо он там? Худо не стало?
— Ничо. Пусть отсыпается. Тихо у нас тут, благодать.
Фёдор взял сигареты, сел на
