— А вы знаете? Сикейрос писал гигантские росписи, многофигурные композиции «Марш человечества», пятна ему было маловато. Я собрал уйму репродукций художника, похвастался я. — Да и не только его.
— А я собираю письма. Если бы вы знали, сколько мне пишут зрители! Вагон корреспонденции, без преувеличения. Рассортировал их по полочкам, составилась целая коллекция.
— По какому принципу вы их сортировали?
— Одни письма толковые, другие менее.
— А бестолковых нет?
— Все письма в мой адрес мне дороги. Не считаете же вы, что есть бестолковые, никуда не годные люди? Каждый человек по-своему интересен.
— О чем вам пишут?
— Хвалят, критикуют, советуют, предлагают…
— Поскольку речь зашла о письмах, — сказал я, — в одной заметке…
— Опять заметке? Я больше не могу. Что в заметке? Давайте в двух словах.
— Там всего-то два слова.
— Ну-ну, что же там?
— «…Журнал опубликовал уникальное письмо… Это письмо информирует почтальона университетского городка Оксфорд о том, что в его услугах больше не нуждаются. Данное письмо, как и судьба его адресата наверняка не заинтересовали бы журнал, если бы этим злополучным почтальоном не был Уильям Гаррисон Фолкнер — американский писатель. В письме об отставке, врученном Фолкнеру, в частности, говорится: „Вы дурно обращались с письмами всех видов, включая заказные… Вы выбрасывали даже корреспонденции с оплаченным ответом… в мусорный ящик…“ Фолкнер сохранил необъяснимую нелюбовь к письмам до старости. Когда он умер, у него в доме обнаружили нежилую комнату, наполовину заваленную нераспечатанными посланиями от почитателей его таланта. Среди них были заказные письма, и с оплаченным ответом…»
— Сукин сын! — возмутился Михаил Михайлович. — Как можно! Возмутительный тип, а еще писатель, и я еще этого писателя читал!
— Человек, может быть, он плохой, но писатель хороший.
— И слушать не хочу! Неужели вы оправдываете его? Интересно, почему он так поступал? Я тоже не пойму, действительно загадка. Что бы значило? Но этим фактом вы мою коллекцию все равно не умалите.
Раскачивался поезд, сползала простыня Михаила Михайловича, он не замечал. Я встал, поправил ее, застелил свое место.
— Вы спать? — спросил он. — А что, если ваш Фолкнер сумасшедший? Задали вы мне на сон грядущий загадку.
— Ну, уж если на то пошло, то могу вам еще загадку…
— Хватит, хватит, — сказал он, — слишком много информации, постараемся заснуть. Спокойно ночи.
— Спокойной ночи, — сказал я.
Под утро что-то грохнуло, ударило меня в бок, и я вскочил, Михаил Михайлович лежал на полу.
— Что с вами? — спросил я, спросонья ничего не соображая. — Что здесь произошло?
— Я, кажется, свалился сверху, — сказал он растерянно, — действительно, я свалился.
— Что у вас с глазом?!
— У меня? С глазом? — Михаил Михайлович вскочил и бросился к зеркалу. — Вероятно, я ударился об угол столика, но глаз не поврежден… еще немного, и я стал бы похож одновременно на Кутузова и на адмирала Нельсона… Заплывает глаз… Чертовщина!
— Как вас угораздило?
Михаил Михайлович сел, стал вспоминать.
— Мне приснилось, будто я прочел все собрания сочинений, все газеты и журналы от корки до корки и слово в слово запомнил… и вот результат.
— Ну, от того, что прочтешь, не обязательно надо падать. Скорей всего, у вас переутомление от работы, — сказал я.
— Это вы меня переутомили, впервые лечу с верхней полки, никогда со мной такого не бывало.
— Расскажу вам интересный случай по такому поводу…
— Ну уж, увольте!
— Вы же знаете, могло быть хуже. Упали бы виском, и на тот свет. Все-таки благополучно обошлось. Радоваться надо.
Михаил Михайлович немного успокоился и сидел, закрыв глаза ладонью.
— У меня главное — работа. Но как я появлюсь в таком виде? Придется съемки сорвать. — Он опять подошел к зеркалу. — «Где-то я эту рожу видел?»
— Вам же подлеца играть, может, сойдет. Грим положите.
— Ваши шутки неуместны. Если вы не щепетильны, то я не таков. Появляться в таком виде? Сойду теперь с вами в Ярославле, в Горький пошлю телеграмму, что задерживаюсь, и встречным поездом обратно в Ленинград.
Постучала Машенька:
— Чай, Михаил Михайлович!
Михаил Михайлович пробовал улыбнуться.
— Ай! — Она чуть не выронила стакан, подозрительно на меня взглянула.
— Да вот угораздило сорваться вниз. Скажите, когда обратный поезд из Ярославля? А чай не надо, уберите его.
— Упали вниз, ай-ай-ай, как я вас не уберегла! — сокрушалась Машенька.
— Посочувствуйте, Машенька, съемки срываю…
— Сейчас я сбегаю за аптечкой.
Приближался Ярославль.
Машенька прибежала.
— Аптечка куда-то запропастилась… Не знаю, будет ли вам интересно, передаю вам свои дневники. Может быть, мои записи поднимут вам настроение, ведь они вам посвящены. — Она покраснела и выбежала.
— Положите, положите их в мой портфель, — попросил Михаил Михайлович.
Поезд остановился. Мы вышли.
— Вам бы в Сибирь надо, на БАМ, вместо того чтобы писать местные развалюхи, — сказал Михаил Михайлович.
— Почему непременно в Сибирь? Я приехал в самый центр страны, как говорят, «в самое сердце России — Нечерноземье». Тут родня моих предков. А писать я хочу старое на фоне нового. Или новое на фоне старого. Чтобы одно с другим контрастировало и высвечивало одно другое.
— Думаю, на вашу долю тут всего хватит, в том числе и развалюх.
— Разберусь, что к чему. А не пошли бы вы со мной? Пока вам все равно нельзя работать.
— С вами? — удивился Михаил Михайлович. — Нет, нет, я обратно. Потом уж самолетом в Горький полечу. А вы, значит, дальше поедете?
— Дальше. Вглубь. Пешком пойду… До свидания.
Мы разошлись в разные стороны.
КАРТОШКА
Выделили нам участок за городом, жили мы там все лето, посадили картошку, всей семьей трудились по выходным — порядочно картошки посадили. Хорошо. А что, плохо, что ли?
Осенью ее выкопали — несколько мешков. На грузовике отвезли всю картошку в город, из балкона я сделал ящик, картошку туда высыпал — до морозов могла там находиться, это ясно. Но разве мы сможем картошку съесть до морозов? Огромное количество, куда нам столько?
Две сетки картошки я повез своему старому приятелю, он жил в другом конце города, я взял такси, но его дома не оказалось.
Я взял такси, поехал обратно, но вдруг вспомнил другого своего приятеля Василевича.
Василевич принял меня радостно, но косился на мою картошку, он не мог понять, почему я с картошкой. Мне сразу тоже неудобно было всовывать ему картошку, раздеться было нужно, шляпу снять… Я сетки на пол поставил, они на пол свалились, и картошка покатилась по всей комнате, и Василевич спросил:
— Откуда у тебя картошка?
— Да посадил, понимаешь, у себя на даче… — объяснил я, ползая но полу, собирая картошку.
— И много посадил?
— Порядочно, понимаешь, посадил…
— И выросла?
— Вот видишь, выросла…
Я ее всю с пола собрал, протягиваю сетку супруге Василевич, торжественно говорю:
— Вот, от меня, от моего имени, от имени моей супруги, мы счастливы, короче говоря, передать вам картошку, выращенную на нашей собственной земле!..
— Да брось ты, — сказал Василевич, — на кой она мне, вон есть у нас картошка.
— Брось ты, — сказал я, — у тебя не такая картошка…
— Картошка у нас сейчас правда есть, — сказала супруга Василевич, — но если она у вас гниет…
— Почему гниет, — сказал я, — ничего не гниет…
— Привез бы пол-литра, — сказал Василевич, — а картошки мы тебе нажарим.
— Зачем пол-литра, — говорю, — весь мир теперь пить бросает, я читал, в Швеции давно не пьют…
— «Картофка, картофка, родная винтовка…» — сказал он, — хитрый ты! Да отпусти ты свою картошку! Как не знаю за что держишься! Как за парашют держишься! Да сходи за поллитрой, помешанный ты, что ли, на своей картошке?
— За поллитрой я не пойду, — сказал я.
— Это почему же? — удивился Василевич.
— А потому что я не для этого к тебе пришел.
— А зачем пришел?
— Я принес тебе картошку…
— «Я принес тебе цветы!..» — запел Василевич.
— Ты возьмешь картошку?
— Возьму, — сказал Василевич, — если ты за поллитрой сходишь.
— А если не схожу?
— Тогда не возьму.
Нет, я не взял пол-литра, это было бы неправильно. Я взял такси и поехал к своему старому приятелю, его дома не оказалось. Я взял такси и поехал домой. Дома в расстроенных чувствах высыпал картошку обратно на балкон. Посидел с часок дома. Потом насыпал картошку в сетку, взял такси и поехал к своему старому приятелю, должен же он, наконец, дома появиться!
