Его дома не оказалось. Я взял такси и поехал домой.
— Поджарь мне картошки, — сказал я жене.
— Ты ее только что ел, — сказала она.
— Хочу еще, — сказал я.
Совсем неплохо, я считаю, нельзя обижать картошку. Вкусно, съедобно, хорошо, все правильно. А что, неправильно, что ли? Картошка есть, пожалуйста, сколько угодно. Но до морозов нам ее все же не съесть. А морозы надвигаются.
Людям приятное сделать хотел, поделиться картошкой а они не понимают, что ли?..
НЕ ВГОНЯЙТЕ ЖЕНЩИН В КРАСКУ
Начиналось красиво.
В это утро я повесил пальто в гардеробе, чтобы не утруждать гардеробщицу. Поднялся по лестнице, чтобы не утруждать лифтершу. Поздравил всех женщин отдела с Женским днем, а уходящая на пенсию Шарова кокетливо спросила:
— А персонально?
— Деньги собраны, — сказал чертежник Муров, — и подарки будут вручены всем персонально, что еще надо?
— Сейчас же извинитесь! — сказал я Мурову.
— За что?! — удивился Муров.
— Некрасиво!
— Что некрасиво? Да я для них деньги неделю собирал, никто давать не хотел!
— Прекратите, Муров! В такой день женщины не должны знать о таких вещах!
— О каких вещах?! — изумился Муров.
— О деньгах!
— Вот те на! Я же с них собирал!
— Да вы что?!
— Собственную инициативу проявил, — похвастался Муров.
— Ах. Муров, Муров, нет у вас такта! Вгонять женщин в краску в такой день…
— Да кто их в краску-то вгонял? Больше я общественной работой заниматься не буду! — Он, как шашкой, резанул рукой воздух.
— И не доверим, Муров, не доверим, — сказал я.
— Испугали!
— Я с вами потом поговорю, — сказал я, садясь за свой стол.
— А чего мне с вами разговаривать! Из-за вас я испортил чертеж!
— Успокойтесь, — вмешались женщины, — не надо. В такой день…
Тогда я сказал:
— Всех женщин, сейчас здесь сидящих, стоящих и идущих… — тут я перевел дух, — наравне с мужчинами, угощаю мороженым и шампанским за свой счет!
— Вы сказали: «наравне с мужчинами», — кокетливо вставила Шаровая, — а мужчин у нас двое…
— Я имел в виду женщин, которые шагают наравне с мужчинами, так сказать, в общем ряду, в одном строю, а не в данном случае…
— Надо выражаться поточнее, — огрызнулся Муров.
Шарова кокетливо сказала:
— Шагать в одном строю с некоторыми мужчинами просто позорно…
— Кого вы имеете в виду? — спросил Муров.
— Да так… — кокетливо сказала Шарова, — завели такую кутерьму.
В кафе развеселились.
Я возмущался Муровым.
— Ах, этот Муров! — вздыхали женщины, поднимая бокалы.
Запели.
Вышли на снежок.
С трудом проводили Шарову. Она вырывалась и опасно скользила.
Коринну провожали вчетвером. Марину втроем, Валентину вдвоем. Стеллу вел один. Я был ко всем внимателен.
Стелла смеялась и закидывала меня снежками.
— Разбегайтесь! — звонко кричала она. — Опля! Расшевелитесь!
— Фу… ну зачем?.. — отмахивался я.
— А вы не стойте! Ловите! Эх вы! Нате вам! P-раз! Оп! Еще!
Она подбежала совсем близко и от нового снежка я зашатался. Крепко бьет, удивился я. Пусть. Женский день.
— Нате-ка вам еще!
— Довольно… — просил я, выплевывая снег. — За что?..
— Ха-ха! Хо-хо-хо! — хохотала она, убегая.
Было поздно. За полночь. Потухли огни. Наступило девятое марта.
Я вдруг заплакал: вспомнил о своей жене.
КУДА ПОШЕЛ? И ГДЕ ОКНО?
Мы с ним сидели в баре в иностранном аэропорту. Наш рейс откладывали. То и дело мы слышали информацию на трех языках. Бармен сказал, что разбился самолет при посадке, выясняли причину, рейсы один за другим отменяли.
Самолеты не летали, народу в баре прибавлялось. Возможность потерпеть катастрофу никого, похоже, не пугала.
Мы с ним пробовали разные напитки, от пепси до виски, потом составляли разные сочетания, пиво в сочетании с виски… Вспоминали Москву, Ленинград, Купчино, улицу Фурманова…
В баре, забитом людьми, появился мальчик-официант в расшитом костюмчике с подносом в руках. Он освободил поднос у столика, взял его, как щит, и показал, что нарисован на нем Моби Дик, белый кит. Потом он появился с другим подносом, на нем был нарисован чемпион мира по боксу Кассиус Клей.
— Кассиус Клей! — говорит мальчик и бьет апперкотом пустой поднос.
Звенит поднос, кричит на мальчишку бармен, но он бьет еще, еще, надоело ему работать, хочется мальчишке поиграть.
Бармен выхватил у него поднос. Стоит смущенный мальчишка, в своем костюмчике похожий на маленького принца.
Потом был еще поднос, на нем тоже что-то было нарисовано, но, может быть, нам только казалось, мы уже плохо различали подносы. Но все время видели мальчика.
— Что за родители — заставляют ребенка работать, — говорю я. — Послушай, мальчик, подойди-ка ты сюда… иди, иди, не стесняйся, на тебе ручку в подарок, держи. Что бы ему еще дать? — говорю.
Мальчик послушал разговор, взял ручку и сказал:
— Я! Учительница сказала: «Куда пошел? И где окно?»
— Что-что? — удивился я.
— «Куда пошел? И где окно?» — радостно повторил мальчик.
Ах, он учится в школе русскому языку и показывает нам свои успехи!
— Кто заставляет его работать? Родители?
Все быстро менялось. В окно уже виден закат на летном поле. Мальчик устал, ему хотелось спать. Но он менял свои подносы и показывал, как они разрисованы. Иногда он звенел подносом. Проходя мимо нас, всегда говорил:
— «Куда пошел? И где окно?» — И смеялся.
— Я этих слов никогда не забуду, — говорю. — Такие смешные слова! Подходят во всех случаях.
Теперь самолеты один за другим взлетали. Мы плохо слушали объявления. Мой друг показал на взлетающий самолет и сказал:
— По-моему, наш самолет взлетел.
— Не может быть, — говорю я, смеясь. — «Куда пошел? И где окно?»
Да, так и есть, самолет улетел, а мы остались.
— Привет! — сказал друг. — Наш багаж в самолете, а мы с тобой здесь, черт бы побрал!
— «Куда пошел? И где окно?» — повторил я слова мальчика, и мне казалось, в словах много смысла, сплошной глубокий смысл, такой глубокий, что дальше уж некуда. Все быстро меняется, а слова остаются незыблемо.
Все действительно быстро менялось.
Мы с другом улетели тогда другим рейсом.
С тех пор тоже все изменилось.
Друга нет.
Сижу я один и думаю: «Куда пошел? И где окно?..»
ПРОГУЛКА
Надел шляпу, пальто и собрался идти. Посмотрел в зеркало, шляпу поправил и глаз почесал. Потом снял шляпу и снова надел, чтобы она, значит, лучше сидела. И пошел.
— Ты чего все забываешь? — окликнула из кухни соседка. — Чайник поставил и забыл.
— Какой чайник? Ах, да! — Ведь и вправду он чайник поставил.
Подошел к плите, газ выключил, отставил в сторону чайник. Чай пить не стал, потому что одет, идти собрался.
Один раз забыл второй носок надеть, весь день проходил, заметил, когда снимать пришлось.
— Я пошел, — говорит.
— Ну, будь здоров, — говорит соседка.
— Я вполне здоров, — говорит он и смотрит на соседку.
— Чайник забыл, — говорит соседка.
— Почему вы думаете: я нездоров? — спрашивает он.
Она кивает на чайник.
— Как хочешь думай, — говорит она.
Что-то смутное приходило в его голову, уходило, возвращалось, расплывалось. Но четкого ничего не было. Одна мыслишка проскочила, не такая уж важная, он ее тут же забыл. Потом еще мелькнула, он и эту забыл.
Соседка, видно, раздумывала. Она муторно на него посмотрела, будто он нездоров, а он на нее смотрит, будто она нездорова. Посмотрели, поняли и в разные стороны пошли.
Он вспоминает год, число, месяц, чтобы ничего не перепутать.
Нет, нет, он ничего не путает, знает, какой сейчас год, число, месяц. Улыбнулся самому себе и вышел на улицу.
На улице жаром охватило, он снял шляпу, держит в руке, другой рукой размахивает. У него так часы заводятся, они с подзаводом, баланс амортизирован. Часы — уточнять время: год, месяц, число. Скрип внутри часов прекратился, завелись. В это время он уже мимо садика проходил по направлению к главной городской магистрали. В садике карусели: кони, слоны, дети, музыка. Взрослые стоят над детьми и смотрят, на лицах улыбки.
И три-ли-линь! Три-ли-линь! Хорошо, как в детстве!
Эх-о-о-о! У него в детстве то же самое было. Тоже был садик, и он там с утра рылся в песке. Совочком копал песочек. Ведерко наполнял. Строил из песка домик.
Потом в школу повели. В институт пошел. После — в армию.
Женился — и вот тебе семья: жена и двое белокурых детишек, с одной стороны. С другой стороны — трудовой коллектив.
