— Холодно, Мерлетта, — говорит он. — Позови Андрея. Пора!
Перед лицом гаснущего дня, среди замирающего парка он остается один с своими думами. И они тоже гаснут, как этот день. И короткая радость, пробужденная надеждой, покорно умирает, как эти желтые бабочки, которые уже не увидят солнца.
Потому ли, что он устал; потому ли, что тлением и холодом повеяло на него из сада; потому ли, что пришел его час и он душой расслышал беззвучные шаги судьбы, — но за эти короткие мгновения, что он пробыл один, ожидая Мерлетту и прислугу, случилось что-то неожиданное, простое и неизбежное, но страшное именно по своей неизбежности и простоте. С необычайной отчетливостью, как ясновидящий, он почувствовал тщету всех надежд и бренность всех радостей. Он понял, что никогда не встанет с этого кресла, никогда не обнимет любимую женщину, никогда не назовет ее своею. Жил и любил, как эти бабочки, цветы, как эти липы и вся природа…
«Кончено теперь, — понял он, глядя на разгорающуюся зарю. — Все кончено. Я умираю…»
Сыростью веет от реки. Набежавший ветер колыхнул верхушки лип, и они зашуршали засыхающими листьями. Из аллеи на террасу уже глядят притаившиеся сумерки. А наверху алые теплые лучи еще целуют желтеющую листву, как бы даря ее прощальной лаской.
«И если мне суждено умереть теперь, — покорно думает он, ловя эти алые лучи скорбным взором, — пусть умру рядом с ней, держа ее руку, глядя в ее лицо! И мне не будет страшно. И мне не будет больно. Господи милосердный, Ты, давший мне все радости жизни: власть, богатство, наслаждения, мою Мерлетту, сделай так, чтобы в последнюю минуту она была со мной, та единственная, которую я люблю больше дочери, больше власти, больше жизни! И если мне суждено прожить долгие годы без нее, пошли мне скорее смерть в ее объятиях, пока она еще любит, пока еще жалеет! Это моя последняя к Тебе смиренная просьба. Услышь ее…»
…Надежда Васильевна переезжает в город только пятого сентября. И в тот же вечер к ней является встревоженный Лучинин.
Уже с порога она замечает его непривычно серьезное лицо.
— Что такое?.. Что такое?.. Павел Петрович? — лепечет она и хватается за ручки кресла.
— Он здоров. Не беспокойтесь! Он уже с неделю в городе. Это касается политики, дорогая моя. Я привез плохие вести.
Она садится. Ноги ослабели. «Слава Богу, Павлуша жив!»
— Севастополь сдан, — печально говорит Лучинин.
Вера, стоявшая в дверях, подходит беззвучно, с большими-большими глазами. В лице ни кровинки. Дергается угол рта.
— Ко-гда?.. Когда… сдан?
— В ночь с 27-го на 28 августа. Был опять штурм союзников. Французы взяли Малахов курган… Этим все было решено. Подумайте, можно ли было держаться дольше? Укрепление взорвали. Затопили последние суда, войска вывели. Без боя велено было очистить город… Кончена трагедия.
Надежда Васильевна плачет. Вера стоит неподвижно, стиснув пальцы, глядя через голову Лучинина в окно. Жизнь ушла из ее глаз и лица.
За что погиб Федя? За что они все погибли? Теперь нет утешения, единственного, которое поддерживало ее и других в горе, что их смерть — залог победы.
Вдруг из передней доносятся вой и бабье причитание. Это плачут Аннушка и Поля, слушавшие у дверей.
— А война? — спрашивает Надежда Васильевна. — Кончится она теперь?
Лучинин разводит руками.
— Я только что вернулся из Петербурга. Вы знаете, что мой дядя — сенатор — близок ко Двору… Говорят, Государь и слышать не хочет о мире сейчас. Это, согласитесь, неудобный момент… Конечно, и союзникам не дешево далась эта победа. Говорят, будто Наполеон сам предлагает мир. Но для нас сейчас он будет только позорным.
— Когда же конец?.. Когда?..
— Потом еще одна новость… Это уже касается вас… Возможно, что Павлу Петровичу придется выйти в отставку. Не волнуйтесь, моя дорогая! Новые веяния… Новые люди. Надо строить Россию заново. Павел Петрович — прекрасный человек, но навряд ли… Конечно, это жестоко. Дали бы умереть человеку спокойно…
Страшный крик, от которого вздрогнула и очнулась Вера.
— Разве… он… уми-рает?
Надежда Васильевна бьется в истерике. Лучинин звонит. Вбегает прислуга. Несут воду, капли.
— Боже мой, какой я идиот! Что я сделал? — шепчет Лучинин, растерянно оглядываясь.
«Уйдите! — говорит ему надменное лицо Веры. — Вы здесь лишний».
Весь подобравшись, он берет со стола шляпу и скрывается.
Тогда Вера опускается на колени перед матерью и, крепко обхватив ее плечи, прижимается к ее груди головой, точно хочет сказать:
«Вспомни обо мне! Если все тебе изменят, если все тебя покинут, — у тебя все-таки останется дочь».
На другой день Надежда Васильевна сама посылает за Лучининым.
— С первой минуты, как взглянула на вас вчера, поняла, что вы мне горе несете…
— Простите!.. Быть плохим вестником — неблагодарная задача. Но дружба перед этим не останавливается.
— Говорите правду! Я все вынесу. Я приготовилась ко всему худшему…
И Лучинин говорит… Опочинин заметно поправился в конце августа. Записка Надежды Васильевны благотворно повлияла на него. Явился вкус к жизни. Он стал интересоваться войной, делами. Волновался, что еще не может ходить, что не владеет рукой.
— Помните: я передал вам его слова: «Скажите ей, что напишу ей скоро… скоро…»
— Конечно, помню… Я так ждала…
Вынув платок, она закрывает лицо. Она уже не стыдится плакать перед Лучининым. Слишком настрадалась она за эти две недели.
Теперь он считает своей обязанностью говорить правду, ничего не смягчая.
Опочинин переехал в город и чувствовал только усталость после дороги. Дня два назад пришло письмо из Петербурга от одного высокопоставленного лица, родственника Дарьи Александровны. Он предлагал Опочинину самому подать немедленно прошение об отставке по причине плохого здоровья, потому что «наверху» отставка его в принципе уже решена. Рядом, в Киевской губернии, начались крестьянские бунты. Ждут волнений на всем юге. Опочинин слишком мягок и… либерален. А здесь нужна железная рука… Потом происки новых партий, интриги… Вернее всего, что его зачислят в Сенат. Отставка будет почетная.
— Все это надо было сделать исподволь, осторожно, но вы знаете эту глупую Додо?.. Она прочла это письмо, разрыдалась и рассказала больному все. Ночью был второй удар…
— Ну… ну… Говорите же! Правду!.. Правду…
— Теперь он безнадежен.
Надежда Васильевна вся поникла, закрыв лицо руками. Нет ни слез, ни слов.
Вот уже две недели, как начались репетиции в театре. Сезон надеются открыть 15 октября, когда съедутся помещики и уляжется скорбь по случаю падения Севастополя.
О скором мире говорят уже открыто. И еще носятся странные, дикие слухи, Бог весть откуда родящиеся, Бог весть как распространяющиеся по городам и селам. Это таинственные слухи о том, будто бы сам Наполеон требует отпустить крестьян на волю… Об этом шепчутся в девичьей, на кухне, на конюшне. Дворня ходит со значительными лицами. Поля грубит больше прежнего. Аннушка плачет. Все стали рассеянными, скорыми на ответ.
Надежда Васильевна ничего этого не замечает. Для нее жизнь как будто остановилась. Верная своему долгу, она ходит на репетиции и учит роли. Но это уже не артистка, влюбленная в свой труд. Это марионетка. Горе состарило ее душу и тело. Она даже перестала подтягиваться внутренне и следить за своей внешностью.
Она ждет Лучинина каждый вечер. Он приносит ей известия «оттуда». Две недели губернатор лежит без памяти.
Все свободные часы Надежда Васильевна проводит в церкви, в молитве, в слезах. Она беспрестанно гадает и плачет, если выйдут пиковая семерка и пиковый туз острием книзу. Это предвещает ей удар, то есть смерть Опочинина.
— Мамочка… ведь это только карты, — пробует ее утешить глубоко удивленная Вера.
— А ты думаешь, карты врут?
Вере жаль Опочинина. Она не может забыть впечатления от его последнего визита на хутор… Они выходили через калитку в поле: Надежда Васильевна впереди — быстрая, гибкая, с упругой походкой, со стремительными движениями. Вся порыв… Он — утомленный, даже сгорбившийся, словно придавленный незримой тяжестью, с опущенной головой.
Подозревал ли он тогда, что это их последнее свидание?
Долго-долго звучали в ушах Веры его страшно-понятные слова: «Ты беспощадна. У тебя нет сердца…» И негодующий крик матери. И его отчаянный возглас… «Неужели это ваше последнее слово?..»
Любовник. Что такое любовник? Что-то темное, позорное, о чем нельзя говорить вслух. Этот человек убил в ее душе преклонение перед матерью.
Она ее любит. Быть может, еще больше. Но это уже не то. Кумир пал и разбился. Этого не вернешь.
Теперь он умирает. И, беспощадная в своей юношеской логике, Вера думает: пусть умрет! Эта смерть смоет темное пятно, грязнящее имя мамочки. С его смертью будет вырвана страница ее жизни, за которую им обеим приходится краснеть. Никто не посмеет больше осуждать ее мамочку.
