Теперь он умирает. И, беспощадная в своей юношеской логике, Вера думает: пусть умрет! Эта смерть смоет темное пятно, грязнящее имя мамочки. С его смертью будет вырвана страница ее жизни, за которую им обеим приходится краснеть. Никто не посмеет больше осуждать ее мамочку.
Но как-то раз подкралась зловещая мысль, точно кто подсказал ее:
«Он умрет. А другой?.. Тот, о ком говорила эта ненавистная Полька… Все ли кончится со смертью Опочинина?»
Состарили Верочку эти мысли.
Смятение царит в доме губернатора. Под окнами густо постелена солома, и от этого кажется, что в этот пасмурный день перед домом светит солнце.
Опочинин, две недели бывший без памяти, пришел в себя. Все эти дни он бредил не умолкая, несмотря на ледяные компрессы, и коснеющим языком повторял какое-то слово. «Надя», — понял доктор. Дарья Александровна с ужасом услыхала об этом, и Мерлетту удалили из спальни.
Однако девушка поняла, кем полон больной мозг отца. За чаем, неожиданно войдя в столовую, она услыхала, как мать, плача, жаловалась княгине Мике и Нольде:
— Точно мы не существуем!.. Ни жена, ни дети… Это за целую жизнь любви и преданности… Даже умирающего — она отняла его у меня!
Теперь он очнулся и звал дочь.
— Идите скорей! — говорил доктор Мери и сердито смотрел на испуганную губернаторшу. — Разве можно раздражать больного?
Мерлетта одна с отцом. Она выплакалась за эти дни и теперь старается быть бодрой. Ее обрадовало желание больного остаться с ней наедине. С растущим страхом всматривается она в его черты. Пока он лежал с закрытыми глазами и даже пока бредил с темным лицом, он был страшен, но все-таки что-то еще оставалось от прежнего изящного облика. Она привыкла к его перекосившемуся лицу. Теперь это чужой старик, весь заросший седой щетиной.
Но даже в эти минуты Опочинин хочет нравиться. Он взглядом потребовал ручное зеркальце. Глянув на себя, стал здоровой рукой делать слабые движения, царапая пальцами одеяло. Он хотел бы сбросить ледяной компресс, придававший что-то бабье его голове. Нет сил… Он застонал, измученный… Забылся.
Что бормочет он опять? Нельзя понять… точно у него толстый-толстый язык во рту.
Мери становится на колени, целует его руку.
Подняла голову и вздрогнула. Жалкий, беспомощный взгляд впился в ее глаза. Губы его шевелятся без звука.
О, все, что он хочет!.. Она сделает все, о чем молит ее этот взгляд, в котором горит вся душа его, его потухающая жизнь.
— На-дя… На-дя, — слышит она, наконец.
Мери глядит, не мигая. Разве это возможно? Эта женщина здесь?.. Бедная maman…
— На-дя… — с трудом опять произносит отец. Он сомкнул здоровое веко. Крупная слеза бежит по щеке.
Мери встает. Последнее колебание исчезло.
— Сейчас, папа… сейчас!.. Подожди! Я сейчас вернусь… Я ее позову…
Она выбегает из комнаты и натыкается на доктора.
— Что мне делать?.. Он зовет Неронову!
— Зовите!.. Зовите!.. О чем тут говорить, когда человек умирает?
— Разве он умирает? — жалобно вскрикивает Мери.
Доктор жмет ее руку.
— Вы — умная девушка и давно знаете все. К чему теперь лицемерить? Радость, горе, — все убьет его. Лучше дайте ему эту последнюю радость!
— Что такое?.. Что такое?.. — испуганно спрашивает губернаторша, подслушивавшая у двери. — Куда ты бежишь?
Уже на лестнице Мери слышит негодующий возглас матери: «Это невозможно!..» И сердитый голос доктора: «Умирающему все прощается. Тут не до приличий…»
Кто это заплакал, закричал?.. Maman?.. Ах, все равно!.. Лишь бы найти ее. Лишь бы поспеть… Он умирает!.. Возможно ли это?
В пальто и шляпе она выбегает на крыльцо. Перед нею Нольде с портфелем в руках.
Мери цепляется за его рукав.
— Скорей!.. Скорей!.. Он умирает… Он ее зовет… Помогите мне! Где она?.. Где живет?.. Послушайте! (Она кивает будочнику). Позовите извозчика скорей!
— Куда вы, Мери?
— Как вы не понимаете? К ней… К Нероновой… Он звал ее… ее одну все эти дни в бреду… О, ради Бога, не держите меня!.. Не говорите, как они все, что это невозможно… Если вы не поедете со мной, я еду одна…
— Я не могу вас оставить. Едемте вместе!
Через четверть часа они у красного домика с палисадником. День мягкий. В гостиной открыто окно. Огромная шапка розовой гортензии почти загородила его… Слышно пение канареек.
«Как глупо так волноваться!» — думает Нольде, бледнея.
Так вот где она живет… Канарейки, цветы, садик. Какая идиллия! Каким миром веет от этого домика! Но его хозяйки… Эти две женщины, которые волнуют, мучат, чем-то дразнят, чем-то грозят… Одна взяла жизнь Опочинина, внушив ему роковую страсть, перед которой даже смерть бессильна. И кто знает, чем грозит самому Нольде встреча с другой?
Ему хочется смеяться над собой, но он не может побороть зловещего предчувствия, внезапно ворвавшегося в его уравновешенную душу. Точно приоткрылась перед ним завеса будущего, и он взглянул в немой лик своей судьбы.
«Ах, зачем мы пришли! Зачем я допустил это безумие!..»
Но уже поздно.
Алебастровое лицо в бандо каштановых волос выглянуло из окна и скрылось. Мерлетта дернула звонок. Раздался отчаянный вопль комнатной собачки.
— Вы не войдете? — спрашивает Мерлетта, а губы у нее белые.
— Нет! — твердо, со странным, самому ему непонятным ужасом отвечает он.
— Уберите собаку! — гневно кричит Вера вбежавшей горничной и плотно затворяет за нею дверь. Потом оборачивается, надменная.
Обе девушки стоят рядом. Глаза Веры перестали смеяться.
Не здороваясь, даже не обменявшись поклоном, безмолвно глядят они в зрачки друг другу. И Вера мгновенно понимает, зачем пришла Мерлетта.
— Он… умер? — еле слышно спрашивает она.
— Нет… пока нет… Но он умирает. Где ваша maman?.. Ради Бога, скорей! Нельзя терять ни минуты!
— Она в театре… на репетиции…
Вдруг ослабев от отчаяния, Мери закрывает лицо руками и опускается у двери на стул. Чего бы не дала она в этот миг за сочувствие этой бледной девушки! Один ее жест, и Мери кинулась бы ей на грудь.
Вера молчит, стиснув губы. Она сама не знает, почему темная волна враждебности вдруг затопила ее душу. Ей совсем не жаль эту горбоносую некрасивую девушку с лицом в пятнах, с заплаканными глазами. Не жаль и Опочинина… Только мать… Значит, все знают?.. Все?.. Даже дочь? Даже этот ненавистный Нольде, который стоит там у крыльца и смеется над ее позором, над ее бедной мамочкой…
— Простите, — слабо говорит Мери, вставая и машинально оправляя вуаль. — Это далеко отсюда… театр?.. Если б успеть…
— Не надо! — вдруг грубо, резко срывается у Веры.
Она делает шаг к двери, и Мери не узнает ангельского выражения в этом словно внезапно состарившемся лице.
— Я не хочу, чтоб вы туда ехали! Зачем?.. Зачем вам это надо? Я… ей сама скажу, когда она вернется… Об этом никто не должен знать!
У нее разом пересохло в горле и громко говорить она не может.
Мери с мольбой и страхом протягивает к ней руки.
— Он умирает, поймите!.. Он зовет ее проститься…
— Я не хочу! — вдруг взвизгивает Вера, топнув ногой, и краска заливает все ее лицо. — Не смейте!.. Не смейте…
Она задыхается, не находя слов.
Нольде за окном слышит этот голос, полный ярости. Он выпрямляется и расстегивает воротник пальто.
Онемев от неожиданности, Мери молчит одно мгновение. Потом быстро выбегает в переднюю, оттуда на крыльцо.
— Скорей… в театр! — говорит Мери.
Вера смотрит вслед экипажу, прислонившись к косяку… Вместе поехали… Оба враги ей… Обоих она ненавидит… О, как она их ненавидит!
Горло сжалось. Жалкий и яростный визг вырывается у нее. Что-то в нем животное. Как будто пойманный зверь бьется о брусья клетки.
— А… а… а… а… — все шире, все громче кричит она с какой-то мучительной надсадой, с каким-то торжествующим усилием, как будто только это и надо, только это и необходимо.
Зверь сломал клетку и вырвался на волю.
Когда перепуганная Аннушка вбегает в комнату, Вера бьется на ковре в истерике.
«Она права, — думает Нольде, не слушая сбивчивый пересказ возмущенной Мерлетты. — Бедная девушка! Она пережила сейчас тяжелую минуту. Если даже она знала об этом раньше… А если поняла только теперь…»
— Ах, Мери!.. Зачем мы это сделали!!
— Боже мой! Даже вы… вы меня не понимаете!
Она закрывает лицо платком. Нольде сконфужен. Слава Богу! Улица пуста. Но их могут увидеть из окон.
— Мери!.. Возьмите себя в руки!
— Не хочу! — вскрикивает она. — Мне не стыдно… Мне ничего не стыдно, когда умирает папа… Что мне за дело до чужих людей?
— Надо думать не о тех, кто умирает, а о тех, кто остается.
Мери враждебно отнимает у него свою руку, сморкается и всхлипывает опять.
«Милая девочка, — думает Нольде. — Ты живешь чувством. Ты слишком терпима и мягка. В той больше гордости. И характера больше… Я ее не знал».
