лишь приходится принять это, — философски заметил Чжонку.
Ынчхоль, услышав такие умозаключения, улыбнулся, но промолчал. А потом встал, зашел в палатку, вынес свой плащ, глянул на небо и сказал Чжонку:
— Когда месяц коснется горы, разбудишь, — с этими словами завернулся в плащ и лег недалеко от костра.
Чжонку посмотрел на него и усмехнулся. Потом встал и начал расхаживаться: молодое тело, утомленное за день, требовало отдыха. Вот и ходил юноша по крохотному лагерю, отгоняя от себя сон.
Еще неделю провели в этом лагере капитан и студенты. Родители Мингу, узнав о ранении сына, быстро организовали доставку доктора в лагерь. Тот, осмотрел молодого человека, похвалил Соджуна за грамотную помощь, и повторил слова капитана:
— Прежде, чем ехать в Ханян, рана должна затянуться.
Дядя Мингу поохал, поахал, да и уехал, увезя с собой врачевателя. А через день приехал уже дядя Ынчхоля с требованием немедленного возвращения домой. И вновь капитан настоял на своем: либо Ынчхоль помогает Мингу быстрее встать на ноги, либо возвращается в Ханян, но не домой, а в магистрат, чтобы получить причитающееся наказание. Родственник попытался убедить капитана, но увидел Мингу, который едва сидел, и вернулся в Ханян.
— Ну вот и замечательно. Больше никто нас не побеспокоит, — усмехнулся Соджун.
Вернулся маленький отряд в Ханян за несколько дней до начала осеннего фестиваля. Сначала все вместе посетили дом Мингу, где Ынчхоль опустился на колени перед родителями своего однокурсника. Он просил прощения и обещал стать младшим братом Мингу, если тот согласен. Потом заехали домой к Ынчхолю. Его отец, мужчина уже в годах, стоял на террасе, поджав губы, смотрел на склоненную голову сына и молчал. Он даже толком не поздоровался, а после и не попрощался с капитаном, и Чжонку увидел: это очень задело Ынчхоля. Тот хотел что-то сказать, но в присутствии отца не смел.
— Чжонку, увидимся на фестивале, как условились, — только и успел шепнуть Ынчхоль своему новому другу, и тот улыбнулся, кивнув.
Эх, кабы они могли предположить, чем закончится эта встреча…
Глава тридцатая.
Уладив все дела, отец с сыном, наконец-то, повернули домой. Прокопченные солнцем и костром, уставшие, они вернулись на восемь дней позже положенного срока. Чжонку, глядя на качающуюся перед ним отцовскую спину, думал о госпоже. Отцу любая отсрочка была костью в горле, но ни Мингу, ни Ынчхоль не смогли прочитать это по лицу капитана. Даже Чжонку решил, что отца не расстроила задержка. Расстроила. Так расстроила, что сломал на тренировке деревянный меч, которым лупил по безвинному чучелу. Да, конечно, он отправил письмо госпоже, в котором сообщал, что задержится. Но это письмо в один конец. Как дела дома, все ли хорошо — он не знал. Тех, кто приезжал в лагерь, не волновали чужие заботы, и Соджун не осуждал ни одну из семей. Дядя Мингу весь путь гнал лошадей, переживая за племянника. А родственник Ынчхоля беспокоился о вреде, что нанес нерадивый отпрыск другой дворянской семье. Разве их можно обвинять в невнимательности? Вот и Соджун не обвинял. Задавал себе вопрос: а он бы вспомнил о ком-то, если бы его ребенок пострадал или оказался виноватым в подобной ситуации?
«Нет, не вспомнил бы. И не подумал бы. Как там Елень говорит: «Своя рубашка ближе к телу»? Точно ближе»,— думал капитан, когда увидел стены поместья. Вот сейчас он зайдет и, наконец-то, увидит ее. Увидит и успокоится. И кулак, сжимающий сердце, наконец-то ослабит хватку.
— Давай, через задние, а то грязные, как будто из глубин ада выбрались, — усмехнулся капитан, направляя лошадь к задним воротам.
— А если заперто? — спросил сын.
— Через стену перемахнешь.
Но, к удивлению обоих, ворота были не заперты. Соджун спешился и без труда распахнул створку. По левую руку от самых ворот до внутренней ограды тянулась глухая задняя стена домика для рабов. По правую — хозяйственные постройки: конюшня, курятник и свинарник. В теньке построек дремали курицы, которые при появлении хозяев не выказали должного уважения. Петух встрепенулся, надулся важно, вышел вперед, но, признав капитана, вернулся к своим нахохлившимся наседкам, спящим в пыли. Капитан лишь отметил про себя, что куриц стало больше.
Весь двор был чисто выметен и сбрызган, чтобы прибить пыль, так как на веревках, приподнятых распорками высоко над землей, сушилось белье. Соджун улыбнулся.
«Вот, что должен чувствовать человек, возвращаясь домой»,— мелькнуло в голове.
Тут калитка, ведущая во внутренний двор, распахнулась. Гаыль, придерживая одной рукой большую чашу, а другой держась за створку, мгновенно узнала господина (ее лицо просияло), развернулась к дому, чтоб закричать, но капитан шикнул на нее:
— Не кричи. Где госпожа?
Девушка поклонилась.
— Да где ж еще? В мастерской, господин! Как вы уехали, она оттуда и не выходит. Выйдет, помашет мечом и обратно. Одежду себе сшила, и все лепит и лепит.
— Ясно, дети где?
— Хванге в школе, а Сонъи что-то вышивает у себя. Анпё на рынок ушел, госпожа его отправила.
Капитан раскрыл конюшню, завел лошадь, глянул на себя, усмехнулся:
— Купель готовь.
Гаыль переняла у него одну седельную суму, ткнулась в нее носом, облизалась:
— А я-то думаю, откуда запах такой, а оно вот что!
— Купель, говорю, готовь! Мы с Чжонку сами, как две рыбешки прокопченные.
— Так уже, господин!
Соджун, помогая сыну расседлывать лошадей, оглянулся на Гаыль.
— В смысле, уже?
— Так мы два дня купель готовим. Госпожа ваше письмо получила, отсчитала на пальцах, когда будете. Вчера велела к полудню купель готовить. Хотя и сомневалась, дескать, в письме семь-восемь дней было оговорено. Сегодня опять велела купель готовить. Еще утром сказала, что вы приехать должны. Ну а нам-то что? Господа велят, а мы стараемся. Не зря, видать. Вот и ворота задние поутру открыли, — и, сказав это, Гаыль улыбнулась.
Соджун улыбнулся в ответ. Он хотел еще о чем-то спросить Гаыль, но тут заскрипели[1] главные ворота, и появился Анпё со свёртком в руках. Бросился к хозяину, пристал с расспросами. Капитан отмахнулся от назойливого слуги, но, узнав, что сверток, который Анпё принес, был для госпожи, забрал покупку и направился к
