гончарной мастерской. Открыл потихоньку дверь, да так и остался стоять в дверях.
Напротив окна, пронизанная солнечным светом перед размеренно вращающимся гончарным кругом сидела Елень. Вокруг нее в косых полосах, разрезанных оконной рамой на квадраты, плясали едва видимые пылинки. Круг что-то нежно нашептывал женщине, склоненной над ним, и она улыбалась. Закатанные рукава обнажали до плеча тонкие руки с прозрачной, белой, как фарфор, кожей, на которую тут и там прилипли кляксы податливой глины, перевоплощавшейся в гибких пальцах из бесформенного куска в некое подобие не то вазы, не то горшка. Из-под косынки выбилось несколько прядей, которые золотились на свету, рождая сияние. И все это было настолько прекрасным, настолько потрясающим, что Соджун забыл обо всем на свете. Он любовался своей женщиной, очарованный и покоренный ее красотой. Елень чуть склоняла набок голову и тогда взору открывалась длинная безупречная шея, а на ней трепещущая жилка, которая была не видна, но осознание того, что она есть и бьется, опьяняло.
Соджун бы долго стоял, боясь привлечь внимание, наслаждаясь зрелищем, но Елень потянулась к чаше ополоснуть руки и заметила мужчину. Она сидела на свету — он стоял в тени дверного проема, и капитан по устремленному на него взгляду понял: госпожа не видит, кто стоит. Не узнает. И тогда он пошел к ней.
Елень и правда не видела, кто стоял в дверях. Приметила сверток, только хотела позвать Анпё, но передумала. Мужчина, подходивший к ней, не был похож на слугу. Он шел осторожно и тихо. Так слуги не ходят. Так ходят охотники и… воины.
— Господин, — выдохнула она и поднялась, держа на весу перепачканные глиной руки.
А капитан подставил табуретку к кругу, уселся и подтолкнул замедлившийся было круг. Тот, повинуясь, завращался быстрее. Елень глядела на макушку с пучком, на то, как мужчина распутывал завязки на жилистых запястьях, как закатывал рукава, и улыбалась. Он вернулся. Живой, здоровой. Хвала Небу!
Соджун поднял на нее смеющиеся глаза и ухмыльнулся:
— Я шестнадцать лет не сидел за гончарным кругом. Кабы мне не испортить?
Елень опустилась на стул, не сводя с мужчины глаз.
— Было бы что портить, — усмехнулась она.
Капитан окунул руки в воду, а потом обнял своими большими ладонями еще не сформировавшийся горшок, стал сужать края, вытягивая заготовку вверх.
— А что лепим-то? — вдруг будто очнувшись, спросил он, глянув на Елень.
Женщина засмеялась:
— А уже не важно!
Хлопнула дверь — это Гаыль забежала, не дождавшись ни хозяина, ни хозяйки. Соджун, не оборачиваясь к ней, бросил через плечо:
— Пусть Чжонку идет в купельную. Только потом корми.
Девушка постояла в дверях, так и не решившись что-то сказать или о чем-то спросить, поклонилась и вышла, притворив дверь.
За окном шелестел ветер в высохшей, пожелтевшей листве старой хурмы. Солнце, утомленное за минувшее жаркое лето, уже не обжигало, а просто грело, как ласковые руки матери. Две склоненные головы над рождающейся вазой. Мужские руки выравнивают основание вазы, а женские — формируют верх. Круг шуршит, совершая виток за витком, подчиняясь воле капитана. Вот у вазы уже появилась форма. Мужские пальцы иногда ложатся поверх женских узких ладоней, и Елень тогда вскидывает глаза на Соджуна, сидящего напротив со сосредоточенным лицом. Он иногда роняет слова «чуть сильней», «не дави», «вот так», «смотри», «почувствуй», и женщина всякий раз поднимает глаза, но он словно не здесь. Широкая ладонь мужчины не лезет в горлышко вазы, и тогда его выравнивает Елень. И он, и она заляпаны глиной, но не замечают этого. Солнце движется по небу, и вот уже гончарный круг оказывается в тени. Капитан останавливает его, приподнимает в одиночку и переставляет на место, озаренное дневной звездой, а потом запускает вновь. Елень ногой пододвигает стулья — ему и себе — и работа продолжается.
Соджун уже шестнадцать лет не сидел за гончарным кругом, но даже спустя столько лет ничего не забыл. Елень, ощутив его мастерство, решает просто наблюдать за процессом. Она опускает руки, но капитан не позволяет ей это сделать. Кладет ее руки на вазу и накрывает своими ладонями.
— Почувствуй, Елень. Просто почувствуй. Закрой глаза, — говорит мужчина едва слышно, и женщина послушно закрывает глаза.
Теплая послушная глина под ладонями, а сверху тепло мужских ласковых рук. Размеренный шелест круга, и покой на душе.
Через час ваза была готова. Соджун остановил круг и посмотрел на Елень, но та не сводила глаз с изделия, любуясь им. Капитан усмехнулся:
— Нравится?
Женщина кивнула.
— Очень! А у меня так не получалось, — призналась она и посмотрела на Соджуна.
Тот сидел, опустив перепачканные почти до локтя руки, и улыбался. Ваза, что у них получилась, была не лучшего качества, но при этом выглядела ладнее, чем ее старшие сестры, сохшие перед обжигом на столе в дальнем углу мастерской. Видимо, Елень зря времени не теряла.
— Сколько же их? — спросил капитан и кивнул на стол.
Женщина смутилась и не ответила, лишь улыбнулась. Капитан хмыкнул и поднялся, подошел к чаше с водой, но Елень его опередила и взяла кувшин, чтоб слить на руки. Соджун улыбнулся и послушно наклонился над тазом. Вода, нагретая солнцем, ласкала кожу, капитан старательно тер ладонь о ладонь, смывая глину.
— Вот здесь еще есть, — сказала Елень и кивнула на плечо. Соджун покрутил рукой, но ничего не увидел. Тогда женщина ополоснула наспех пальцы и ткнула в какой-то темное пятно на предплечье.
— Это синяк, — усмехнулся капитан.
Женщина тут же нахмурилась. Поставила кувшин, помыла руки в и вцепилась взглядом капитана. Она держала его за жилистые запястья и поворачивала руки, внимательно изучая. Он тихонько посмеивался. Елень подняла на него строгий взгляд.
— Вам смешно? Вас что, палками лупили? — и с этими словами она ткнула в несколько синяков.
— Госпожа…
Но она вскинула на него испуганные глаза, и капитан смолк, не договорив.
— Вы не ранены?
Он улыбнулся.
— Нет, доктор Фао, я не ранен. У меня ничего нигде не болит. А синяки… они пройдут. Не переживайте.
Но женщина продолжала смотреть испуганно и недоверчиво.
«А если у него под рубашкой рана, а он просто не хочет говорить?»— кольнуло сознание.
Соджун будто подслушал, улыбнулся, перехватил тонкие
