Встал Агий, откашлялся, немного помычал про себя песенку с ольвийской агоры. Потом наклонил голову, поднял — и заговорил:
Словно как страшный пожар по глубоким свирепствует дебрям,Окрест сухой горы, и пылает лес беспредельный;Ветер, бушуя кругом, развевает погибельный пламень, —Так он, свирепствуя пикой, кругом устремлялся, как демон;Гнал, поражал; заструилося черною кровию поле.Словно когда земледелец волов сопряжет крепкочелыхБелый ячмень молотить на гумне округленном и гладком;Быстро стираются класы мычащих волов под ногами, —Так под Пелидом божественным твердокопытные кониТрупы крушили, щиты и шеломы: забрызгались кровьюСнизу вся медная ось и высокий полкруг колесницы,В кои, как дождь, и от конских копыт, и от ободов бурныхБрызги хлестали; пылал он добыть между смертными славы,Храбрый Пелид, и в крови обагрял необорные руки.
Агий продолжал рассказ, пока
Крикнул Пелид наконец, на высокое небо взирая:«Зевс! так никто из богов милосердый меня не предстанетСпасть из реки злополучного? После и все претерпел бы…Но кого осуждаю я, кто из небесных виновен?Матерь единая, матерь меня обольщала мечтами,Матерь твердила, что здесь, под стенами троян броненосных,Мне от одних Аполлоновых стрел быстролетных погибнуть;Что не убит я Гектором! Сын Илиона славнейший,Храброго он бы сразил и корыстью гордился бы, храбрый!Ныне ж бесславною смертью судьбой принужден я погибнуть;Лечь в пучинах реки, как младой свинопас, поглощенныйБурным потоком осенним, который хотел перебресть он!»Так говорил, — и внезапно ему Посидон и АфинаВместе явились, приблизились, образ приняв человеков;За руку взяли рукой и словами его уверяли.Первый к нему провещал Посидон, потрясающий землю:«Храбрый Пелид! ничего не страшися, ничем не смущайся.Мы от бессмертных богов, изволяющу Зевсу Крониду,Мы твои покровители, я и Паллада Афина.Роком тебе не назначено быть побежденным рекою;Скоро она успокоится, бурная, сам ты увидишь.Мы же, когда ты послушаешь, мудрый совет предлагаем:Рук не удерживай ты от убийства и общего бояПрежде, доколе троян не вобьешь в илионские стеныВсех, кто спасется; и после ты, Гектора душу исторгнув,В стан возвратися; дадим мы тебе вожделенную славу».[91]
На этом месте, незадолго до смерти Гектора, он умолк: считалось, что эта часть поэмы приносит неудачу. Когда он наклонил голову, показывая, что кончил, оказалось, что все пространство вокруг костра заполнено людьми: все молча стояли и слушали. Тишина была густая и черная, как ночь, будто, если стоять молча, услышишь еще. Но Агий снова наклонил голову, подошел к своему месту и сел. Все собравшиеся вокруг костра вздохнули, и звук этот был подобен ветру в высоких деревьях.
Киний встал, совершил из чаши Филокла, из убавившихся заметно запасов вина, возлияние всем богам. Потом возвысил голос и запел:
Песнь начинаю я о владыке морей Посейдоне…
И все, кто его услышал, подхватили и запели вместе:
Великий бог, что движет землей и бесплодным морем,Бог глубин, повелитель Геликона[92] и широкогоЭгейского моря.Две власти предоставили тебе боги,О сотрясатель земли,Быть укротителем лошадей и спасителем кораблей!Привет тебе, Посейдон, держатель земли,Темноволосый властелин!О благословенный, будь добр в сердцеИ помоги тем, кто ездит на лошадях!
У ног Киния лежал венок из дубовых листьев, сплетенный у костра Аяксом и Эвменом. Допев гимн, Киний поднял венок с земли, обошел круг у костра и, ни слова не говоря, надел венок на голову Филоклу.
Когда венок коснулся головы спартанца, все взревели — единым громовым звуком. И смолкли. Все ощутили близость богов и смерти.
Киний, подойдя к Агию, нарушил молчание. Он положил руку Агию на плечо.
— Лучше, чем при Гавгамелах, — сказал он.
Агий опустошенно пожал плечами.
— Когда это на меня нисходит, — сказал он, — через меня говорит словно дух или бог. Я не актер и иногда потом не могу поверить, что запомнил весь этот отрывок.
Те, кто знал его многие годы, закивали. Даже Киний подумал, что мегаранина коснулся бог.
Но Аякс улыбнулся. Мальчик уже исчез в пожаре битв, но при свете костра Аякс был по-прежнему прекрасен, и на лице еще сохранялось мальчишеское выражение, с каким он покинул отчий дом.
— Мне нравится слушать Поэта, — сказал он. — Это словно… словно гимн. Слышать такое ночью на пороге битвы!..
Никомед закатил глаза, и Филокл коротко — будто осел крикнул — рассмеялся. Аякс повесил голову.
— Поэт знал войну, — сказал Филокл. — И не любил ее. Он рассказал великую историю — историю человеческого гнева, а через нее показал, что такое война. Аякс, ты больше не девственник. — Вокруг костра пробежал смешок. — Война — это безумие, как гнев Ахилла.
Аякс задрал подбородок и ответил — громко, без робости:
— Каждый человек здесь сегодня воевал, — сказал он. — Ты сам, Филокл, герой, словно вышедший из песен Поэта.
Филокл встал. На голове у него был венок — знак высочайшей доблести, и он казался самым высоким у костра, красно-золотым в его свете.
— Война делает людей зверями, — сказал он. — Я сражаюсь, как мудрый и хитрый зверь — хищник. Сегодня я убил девятерых или десятерых. — Он пожал плечами и словно уменьшился. — То же самое мог бы сказать волк. Но волк перестает убивать, когда насытится. Только человек убивает без надобности.
Аякс, задетый, сказал:
— Если ты так ненавидишь войну, не сражайся!
Филокл покачал головой. Огонь играл на его лице: пусть тело казалось красным и золотым, на лице оставались черные ямы глаз, а от улыбки спартанца волосы у Киния на затылке встали дыбом.
— Ненавижу? — спросил он с улыбкой. — Ненавижу войну? Я люблю ее, как пьяница любит вино, и, как пьяница, болтаю о ней, когда отрезвею.
Он повернулся, прошел через кольцо людей и исчез в темноте.
Киний отправился за ним. Он прошел за спартанцем вдоль гряды, миновал лагерь ольвийских гоплитов, потом еще один, спустился с холма, спотыкаясь в темноте на неровностях почвы, и наконец увидел спину друга. Филокл сидел на большом камне, торчавшем из земли, как последний зуб старика. Киний сел рядом с ним.
— Я осел, — сказал Филокл.
Киний, который не раз видел, как ведут себя люди перед битвой, пожал спартанцу руку.
— Да, — согласился он.
— Он крепко закрывает глаза, чтобы не видеть ужасов. Он хочет, чтобы война была как поэма — он не видит, как часто люди падают на пыльную землю, сжимая выпадающие внутренности. — Филокл говорил негромко. — Как легко убить человека… или город.
— Чертовски легко, — подтвердил Киний.
Филокл кивнул. Он говорил скорее с самим собой, чем с Кинием.
— Если всю жизнь готовишься к войне, ничего не даешь богам, не заучиваешь строки Поэта, не учишься даже грамоте — из тебя получается превосходный убийца. Да?
Киний кивнул, не вполне понимая, к чему клонит спартанец.
— Ты можешь быть лучшим в мире бойцом. Ты приносишь смерть конный, пеший, мечом, копьем, камнем, дубиной — всем, чем решишь драться. И можешь тратить все деньги на военные принадлежности: доспехи, щиты, мечи — все самое лучшее. Да?
— Я уверен, ты к чему-то ведешь, — сказал Киний, но попытка сказать это легким тоном не удалась.
Филокл схватил его за плечи.
— Ты делаешь это, чтобы защититься, ведь так легко погибнуть. Ты без конца воображаешь себе всякие опасности, с которыми можно столкнуться, тех, кто захочет украсть твой кошелек, или лошадь, или доспехи. Ты можешь провести всю жизнь в глуши, издалека примечая приближение любого врага — или будешь стремиться к власти, чтобы тебя защищали другие.
— Как тиран, — сказал Киний: ему показалось, что он понял.
— Возможно, — отмахнулся Филокл. — Я хочу сказать вот что: можно всю жизнь провести в заботах о своей безопасности — и человеку, и городу. А ребенок с пращой мгновенно убьет тебя. И вот ты лежишь мертвый, а ведь ты прожил всю жизнь, не проявив ни единой добродетели, кроме, возможно, храбрости. Ты неграмотен, груб и мертв.
Киний начал понимать.
— Или?
Филокл посмотрел на воду.
— Или можно прожить жизнь во всех отношениях добродетельную, так что людям захочется защитить тебя, или соревноваться с тобой, или присоединиться к тебе.
Киний немного подумал и сказал:
— И тем не менее мы убили Сократа.
Филокл повернулся к нему, блестя глазами.
