В ту ночь я спал прерывисто и беспокойно. В снах моих мелькали фигуры монахов и монахинь. Одни взирали на меня с осуждением. Другие безмятежно занимались пчеловодством, ткачеством или трудились на полях, а иногда картина переворачивалась вверх тормашками. Потом возник образ Папы, напоминавшего мне то Уолси, то вдруг моего отца. Водрузив на голову папскую тиару, он укоризненно глядел на меня. «Куда же подевались накопленные богатства? И что вы сделали с моим королевством? Есть ли у вас наследник? Приняты ли новые и справедливые законы? Увы, не зря я сомневался…» К счастью, его заключительных слов я не услышал — облик отца растаял в тумане, скрывшись от моего внутреннего взора.
Пробудившись, я увидел в окне бледнеющее предрассветное небо. Неужели мне все это приснилось? Отец… Уолси… Папа. Всю жизнь я был почтительным и послушным сыном, поверял этим людям свои самые заветные желания и честолюбивые замыслы. Но тщетно стремился порадовать их, всегда терпел неудачу. Сколько бы я ни старался, в ответ слышал лишь еле уловимое ворчливое одобрение… Словно они говорили: «Что бы ты ни делал, все это далеко от идеала».
Отныне с ними будет покончено. Мне давно пора обрести независимость. Долой вечно недовольных критиков. Я поднялся с твердым намерением сразиться с тем единственным из этой троицы, кто был еще жив.
XLIII
Без промедления я приказал созвать конвокацию[69]. Для осуществления моего плана было важно застать священников врасплох, не дав им возможности узнать, что их ждет. Собрание высших сановников (высшее духовенство епархий Кентербери и Йорка представляло всю церковную власть Англии) было потрясено. Их обвинили в измене за посягательство на власть короля, иными словами, за распространение в Англии папских булл без моего предварительного разрешения. Заслужить помилование они могли, уплатив денежное взыскание в сотню тысяч фунтов и подписав бесхитростный документ, в коем они с сожалением признавали свой грех и обращались к королю, величая его главой английской церкви. Всего лишь штраф да какая-то там бумага! Какое простое решение, не правда ли? Намного проще, чем бесконечные интриги и ухищрения, изобретенные Уолси для завоевания благосклонности Климента. Все былые посольства и суды не имели значения в сравнении с этим пергаментом, содержащим несколько сокрушительных слов нового титулования.
Поначалу конвокация артачилась, пыталась защищаться и оправдать свои действия. Но в итоге святые отцы сдались, заплатили деньги и подписали требуемый документ. Высшая церковная ассамблея государства справедливо провозгласила короля главой церкви.
Я с интересом ждал ответа Папы Климента. Безусловно, наш документ обеспокоит этого слабовольного упрямца и даст ему понять, что я намерен освободиться от властной руки Рима. Гораздо проще было бы Его Святейшеству подписать буллу, расторгнув мой брак с Екатериной, и тем самым сохранить в подчинении Англию, приносящую столь лакомый доход. Ведь это не сложнее, чем подписание конвокацией невинного с виду документа.
Но нет. Этот упорствующий осел отказался. Он издал предупреждение, угрожая мне отлучением от церкви. Климент запретил выступать в защиту признания моего брака незаконным, пока по данному делу не будет вынесено решение — судя по всему, в Риме. Неужели болван не понял, что теперь меня не остановить? Если он действительно, а не притворно желал справедливого суда, то мог бы наложить запрет молчания в отношении любых обсуждений моего дела, а не только тех, где доказывалась недействительность королевских супружеских обетов.
— Пусть Папа хоть десять тысяч раз отлучит меня! Мне совершенно безразлично! — вскричал я, узнав о его новых происках.
При этом присутствовали Кромвель и Анна. Она выглядела радостной. Последнее время она упрекала меня в нерешительности, полагая, что меня обуревают сомнения. (Все вокруг так считали. Прежний Генрих мог бы проявить слабость, но не нынешний.)
Она захлопала в ладоши.
— Ах как славно!
Кромвель лишь ухмыльнулся.
— Теперь в римском болоте начнется океанский шторм, — сказал он.
— Пусть Папа делает что хочет… но ему придется смириться с тем, что будет угодно мне!
А в мои намерения входило отделение церкви Англии от ее римского первоисточника, с использованием парламента в качестве разрушительной силы. Я настроил его членов против духовенства.
Обе палаты мои предложения встретили охотно — едва ли с большим ражем разгоряченные псы преследуют раненого оленя! Церковь понесла серьезный урон, а им надлежало сломить ее сопротивление.
Первая линия атаки представляла собой предупреждение об отмене традиционной дани Риму. Это было самым уязвимым местом на папской шкуре. Климент безмолвствовал. От угроз парламент перешел к действиям и вынес вердикт о прекращении ежегодного сбора в пользу папской казны. Копье попало в цель.
Второй убийственный закон запрещал обращаться с жалобами и исками в Рим — в силу того, что король является высшей и верховной властью в своем королевстве.
Третий акт налагал запрет на созывы конвокации и издание законов без предварительного королевского согласия и разрешал королю назначить комиссию для внесения изменений в каноническое право.
Папа Климент, продолжая бездействовать, лишь сетовал и гневался.
Четвертый закон по сути своей давал королю полномочия самому назначать епископов. И почти сразу вышло постановление, чрезвычайно важное для Климента и гласящее, что отныне Англия не будет отправлять в Рим ежегодную лепту (известную как «Пенс святого Петра»).
По существу, перемены в государстве основывались на двух столпах: любви и жадности. И та и другая побуждают нас подвергать риску наши жизни, если нет иного выхода. Разумеется, мощный удар по кошельку мог бы образумить Климента.
Увы. Он был либо дураком, либо истинным праведником. Поскольку я точно знал, что последним он не был, то, значит, волей-неволей ему доставался шутовской колпак.
Заключительный акт имел отношение к обвинениям в ереси. Отныне их надлежало рассматривать не в церковном, а в мирском суде. Это постановление очень порадовало народ и привело священнослужителей в крайнее замешательство.
Таким образом, после окончания реформаторских трудов парламента английские попы лишились львиной доли былых полномочий. Я возглавил церковь; высшее духовенство не могло больше созывать или даже назначать епископов без моего согласия; Рим остался без наших денег. Папа потерял остров верноподданных, завоеванный в шестом веке святителем Августином, первым архиепископом Кентерберийским.
* * *
Не думайте, что все эти перемены произошли в одночасье. Пока заседал парламент, жизнь шла своим чередом. Я продолжал осваивать тонкости того положения, которое французы очаровательно называют mйnage а trois — любовным треугольником. Формально я по-прежнему считался супругом Екатерины. Мы еще соблюдали этикет, исполняя роли короля и королевы, появлялись вместе на всех праздниках и приемах. В отдельных покоях дворца жила Анна, которая формально числилась фрейлиной Екатерины. Ситуация сложилась и невыносимая, и смехотворная. Решительной насмешкой было то, что наш mйnage а trois имел одно существенное отличие от всех прочих: меня любили две женщины, но я хранил целомудрие.
К тому же меня осаждали со всех сторон. В моей правоте начали сомневаться большинство ранее поддерживавших меня придворных. Народ при каждом удобном случае славил «добрую королеву Екатерину» и поносил Анну.
* * *
Мы с Анной частенько посещали церковь монахов-францисканцев поблизости от Гринвичского дворца. Обычно там наряду с неизменно внушающими благоговейный трепет службами с кафедры произносились проповеди, которые наводили на размышления о высоком. Однако когда ветреным февральским днем мы пришли туда на мессу, на меня накинулся проповедник.
В храме было сыро и зябко. Несмотря на пылающие жаровни, стужа проникала всюду. Я заметил, что Анна то и дело вздрагивает. Она была такой худенькой, что шубы не спасали ее от холода. Ее часто знобило. После Рождества она уже несколько раз простужалась.
На кафедре появился монах. Но вместо интересного теологического вступления он вдруг завопил:
— Помните ли вы историю Ахава, царя израильского? Он отворотился от Господа и начал поклоняться фальшивым богам. Да, царь Израиля стал служить Ваалу! Однако его грехи, право, не сравнятся с грехами его жены Иезавели. Она подстрекала его к еще более нечестивым деяниям. Пророк Илия пытался предостеречь его. Но Ахав, слепо следующий за Иезавелью, не внял Божьему гласу! Погрязнув в корыстолюбии, он возжелал виноградник своего соседа Навуфея. Царь предложил ему щедрую цену, но Навуфей отказался. Царь Ахав не привык, чтобы ему отказывали. Никто не смел ему противоречить. Вернулся он домой мрачным. Иезавель спросила, что тревожит его, и когда он поведал ей печаль свою, она сказала: «Встань, ешь хлеб, и будь спокоен; я доставлю тебе виноградник Навуфея…»[70]
