настроен против НТС и говорил, что они незаконно используют его имя. Но у него был в Англии брат Жорес, который ему мог давать советы и информировать. А мы, отгороженные железным занавесом, проверить ничего не могли. Тем более что доносятся и положительные отзывы. И мы верили, что наши друзья на месте и разобрались. Приходившая к нам от них молодежь – курьеры оставляли светлое впечатление, и трудно было поверить, что разговоры об их добровольной коллаборации во время войны – это не очередная утка КГБ (ГВ).
Прилетев во Франкфурт, Владимовы были сразу встречены представителями НТС. Позднее Георгий Николаевич писал:
…едва приземлившись, я попал в их круг, такой плотный, что Анатолий Гладилин, примчавшийся из Парижа для первого интервью, сорок минут не мог ко мне пробиться. Позднее он заметил: «Они окружили тебя тогда, как ксендзы – Козлевича». <…> Но, измученный предотъездными неделями, нескончаемым расставанием, зверским таможенным досмотром, которым заботливая родина дает нам напоследок доброго материнского пинка, я был тронут встречей. Дружеский ужин у председателя НТС А.Н. Артемова, свои переводчики, свои поводыри на первых шагах в неведомом мире (4/233).
Оглядываясь назад и рассказывая мне позднее об этих первых неделях, Владимов видел ситуацию в иных тонах:
Поселили они нас очень хитро, сняв для нас маленький, одноэтажный бунгало на окраине города. Это выглядело, как дорожный мотель, рядом было несколько таких же бунгало. Никто там не появлялся, мы были законспирированы совершенно. Даже от работников «Посева» нас предохраняли. Наборщица хотела ко мне пробиться, но не смогла узнать адрес или телефон. Сняли нам две комнатки, в одной Елену Юльевну поселили, в другой меня и Наталию. Мы там жили почти что месяц. Они держали нас крепко, изолируя от возможных контактов.
В общем, у НТС была задача такая: держать и «не пущать». Хотя у меня записные книжки украли, я держал несколько телефонов в памяти. Я ездил в Кельн, лекции читал, встречался и подолгу разговаривал с Копелевым. Письма мне, конечно, не могли не доставлять. Но, в целом, у НТС была установка, чтобы лишних людей не было, «не беспокоить». Время от времени приезжал Жданов на машине и вез меня в здание «Посева», встречаться с каким-нибудь корреспондентом. Немецких корреспондентов я не знал совершенно, почему эти корреспонденты, а не те, мне тоже было неизвестно. Вероятно, допускали только тех, кто был дружественен к НТС, потому что были корреспонденты, которые их на дух не переносили (ГВ).
На следующий день после прибытия в Эшборн приехали А.Н. Артемов и Е.Р. Романов: «На другое же утро – первое утро на чужбине – они предложили мне журнал: “Это наша мечта, чтобы Вы приняли и повели «Грани»”» (4/205). Позднее в «Необходимом объяснении» Владимов писал о том, что ему были поставлены три условия:
С нашей стороны – три условия, точнее – пожелания. Чтоб не было фобий: русофобии, юдофобии… Второе – чтоб «Грани» не стали ареной счетов и эмигрантских склок. Ну, и чтоб не было критики НТС. Собственно, первые два – никакие не условия, они – из кодекса интеллигента, третье же было – на редкость привлекательно, я не хотел даже упоминания НТС – помня, чем это грозит авторам в СССР (4/205).
Е.Р. Романов вспоминает об этих пунктах иначе: «Да, три условия были, но не совсем те. У меня есть запись нашей беседы, и по ней хорошо видно, о каких пунктах идет речь. Первое. Журнал – для России, для русских авторов и русских читателей прежде всего, то есть для авторов и читателей в Советском Союзе. Второе. Журнал по своей направленности должен оставаться в рамках российской национальной традиции, то есть в том духе, в каком он всегда и развивался, без крена в проблемы Запада, Восточной Европы и т. д. …Третье. Мы не вмешиваемся ни в какие эмигрантские склоки, споры и т. п. Никакого разговора о том, чтобы не атаковать НТС, вообще не было – о чем тут было говорить? Смешно: человек перенимает редакторство нашим журналом, готовится работать с нами бок о бок, в тесном контакте, – так надо еще ставить такое условие?! Такая мысль и в голову никому не могла прийти, как же мог быть такой пункт? Также никакого пункта о русофобии и юдофобии не было, это он тоже выдумал»[374].
На той же встрече Георгий Николаевич решительно сказал, что он не намерен вступать в НТС, так как позиция писателя должна быть «над-партийной». Артемов казался разочарованным, но Романов сразу согласился с Владимовым и одобрил его решение.
В течение первой недели я получил от радиостанции «Свобода»[375] в Мюнхене предложение работы редактором отдела культуры. Условия были неравные: заработки на «Свободе» в два раза выше, полтора месяца отпуска, лечение, в котором я нуждался после инфарктов, бесплатные занятия английским языком и американское гражданство через пять лет. Очень соблазнительно для «отщепенца», эмигранта, изгнанника, и я впоследствии очень жалел, что туда не пошел. Дело было еще и в том, что, никогда ранее не занимаясь радиожурналистикой, я не представлял себе этого жанра. Я никогда не выступал перед микрофоном, все это было для меня внове. А журнал – вещь для меня знакомая. Я работал три года в «Новом мире» при Симонове, а потом Твардовском среди интеллектуальных, образованных профессионалов самого высокого класса, какой была тогда команда «Нового мира». Это был мой главный литературный институт.
Я позвонил Леве Копелеву посоветоваться, и он склонял меня принять предложение от радио «Свобода»: большая русская колония, много интересных людей, можно найти себе в отделе культуры достойное применение. А НТС – партия, которая, в конце концов, свое слово скажет и натуру проявит, как и всякая партия. Это был серьезный аргумент, и я об этом и сам думал (ГВ).
Легко ли, редактировать партийный журнал? С другой стороны, разве у Твардовского он был свой? И партия нависала над редакторским столом, и собственный партбилет – слева, где сердце, – удерживал от слишком резких телодвижений, но как много он смог, успел. Ну, наконец, и партия все-таки совсем другая, совсем противоположная. И хотя известен закон, что любая оппозиция зеркально копирует своего противника, однако и законы имеют же исключения (4/205–206).
Твардовский, по свидетельству самого Георгия Николаевича, вплоть до самых последних лет жизни, когда «…вера его начала как-то тускнеть», был искренним и глубоко убежденным коммунистом. Поэтому никакого нравственного или интеллектуального конфликта в том, что
