Зрачки Бенабдаллы вращались под веками, словно не могли ни на чем сфокусироваться.
– Патрик…
Ненормальный вроде бы отвлекся от своих мыслей, и его взгляд остановился на копе.
– Ты ничего для меня не можешь… – выплюнул он с отвращением.
– Патрик… – Эрван склонился над ним, санитары больше не решались ему помешать. – Я здесь, чтобы помочь тебе. Если хочешь сказать мне, что у тебя на сердце…
– Ничего у меня на сердце, – неожиданно ухмыльнулся тот. – Это у другого, у Плага, на сердце было много чего… Стоило глянуть на его труп…
– Что с вами делали в лазарете?
Безумец упрямо наклонил голову:
– Ты ничё для меня не можешь. Я уже умер. Они меня там убили…
– Черт побери, Патрик: скажи наконец, что они тебе сделали!
На этот раз один из медбратьев схватил его за руку и вынудил отпустить запястье больного: Эрван осознал, что сжимает его так сильно, что у него самого побелели суставы. Санитар разогнул его пальцы по одному, как делают, чтобы освободиться от последнего пожатия трупа. Коп отступил и провел рукавом по лбу.
– Он убил нашего Учителя, – выдохнул тот.
Бенабдалла изъяснялся, как Рэнфилд, маньяк-убийца из романа «Дракула», пожиратель мух, одержимый духом графа-вампира.
– Плаг никого не убивал.
– Ты не знаешь…
Когда Эрван арестовал Хосе Фернандеса, то был уверен, что тот задушил Тьерри Фарабо, чтобы украсть у него стволовые клетки и продать их четырем фанатикам, которые хотели стать Человеком-гвоздем. Сегодня он знал, что ошибся: Плаг просто изъял фибробласты из тела и инсценировал так называемую кремацию.
Он хотел возобновить попытку, когда позади него открылась дверь.
– Я вынужден прекратить встречу, – заявил психиатр. – Вы его перевозбуждаете.
Эрван кивнул, стараясь и сам успокоиться. Опять только время потерял. Он жестом попрощался с заключенным, который, казалось, вновь ушел в свою неврастению, и вышел за врачом в коридор.
– Почему вы согласились на этот допрос? – спросил он, пройдя несколько шагов. – Вы меня даже не спросили, о чем идет речь. В нормальном мире мне пришлось бы пару недель собирать бумажки, чтобы приблизиться к Патрику, да и то без малейшей уверенности в результате.
– У меня свои причины.
– Какие?
– Я читаю газеты. Я знаю, что вы расследовали дело Человека-гвоздя и спецбольницы Института Шарко.
– Ну и что?
– Вы не слышали Патрика? Лужа с утками… Психиатрия может скатиться в самые разные злоупотребления, и мне кажется, что в Бретани происходят странные вещи.
Эрван не доверял критике внутри одного профессионального мирка: зависть, соперничество, злонамеренность… Но слова этого психиатра могли подкрепить свидетельство человека в каркасе.
– Что вам на самом деле известно?
– Ничего. Но навязчивое состояние Бенабдаллы, связанное с Шарко, на мой взгляд, таит в себе долю правды.
– Он рассказывает жуткие вещи и о ваших санитарах.
Они вышли наружу. Уже наступил день, и строения комплекса ничего от этого не выиграли.
– Вы правы. С ними наобщаешься, и сам параноиком станешь.
– Жан-Луи Ласей, вы такого знаете?
– Только по имени. Очень хорошая репутация.
– И что тогда?
Психиатр глянул на часы, потом торопливо пожал руку Эрвану:
– Мне пора возвращаться. Надеюсь, эта встреча была вам полезна, по крайней мере.
Эрван пошел к машине, давя подошвами опавшие листья. Он проверил сообщения и обнаружил, что с ним дважды пытался связаться Фавини. Перезвонил.
– Может, тебе и плевать, – бросил напомаженный, – но я нашел отца Одри.
112Не раздумывая, он решил отправиться в Нуази-лё-Сек, чтобы сообщить старику о том, что его дочь погибла «при исполнении». Ему важно было рассказать, каким исключительным копом она была. До какой степени им ее не хватает, и всем коллегам, и ему самому, во всяком случае в профессиональном плане, – в остальном никто по-настоящему не знал эту женщину-копа со скрытным характером. Да, Брест вполне может подождать.
Он вел машину, размышляя о полученных звонках. Никаких известий о беглеце. И обыски тоже ничего не дали. Тайна Барер смыкалась, как склеп. Подумав о склепе, он позвонил брату и узнал, что тот организовал отправку гроба завтра. Погребальная церемония пройдет незамедлительно, в 16 часов, на кладбище Бреа.
Вот уже четверть часа он ехал по стандартному пригороду, где развалюхи перемежались с кварталами добротных домов из песчаника. Наконец улица Роменвиль. Он ожидал худшего, но оказался перед небольшим домом с хорошо ухоженным садом. Старый Венявски явно не был клошаром, как то негласно вытекало из разговоров с Одри.
Эрван уже собирался вылезти из машины, когда получил СМС от Тонфа. Фотография незнакомца и единственный комментарий: «Леди Франкенштейн сделала ЭКО[121]. Отсылать Сандовалю?» Какое-то мгновение он не понимал, о ком речь, потом сообразил: Тьерри Фарабо в возрасте шестидесяти лет. Правильные черты инженера были узнаваемы, но расплылись и чуть исказились от времени. Редкие волосы, затуманенные глаза. Чего стоил этот портрет? Какого рода годы учла программа? Нажал несколько клавиш на клавиатуре: «Отправляй».
Он подошел к глухой решетке и позвонил. Ни лая собаки, ни звуков телевизора: никого нет? Отцу Одри наверняка уже за семьдесят. Поздновато, чтобы вкалывать на заводе. И рановато, чтобы решить умереть на родине.
Вдруг ворота открылись, и показался высокий здоровяк с волосами, стянутыми в хвост на затылке. Эрван сделал ставку на старика, отупевшего от многолетней пьянки, но хозяин походил скорее на викинга во всей силе мудрости.
Застигнутый врасплох, он рефлекторно предъявил свое полицейское удостоверение. Первая ошибка.
– По какому поводу?
У мужчины оказался бас, каким поют Иоганна Себастьяна Баха в соборе. На нем был темный жаккардовый пуловер, короткая замшевая куртка и вельветовые брюки в крупный рубчик. Хиппарь, для которого жизнь остановилась в Вудстоке.
– Я пришел поговорить об Одри.
– Не знаю такую.
– Одри, ваша дочь.
Гигант несколько секунд смотрел на него. Он моргал так быстро, что глаза словно трепетали.
– Ее зовут Эдельтруда. Это польское имя.
113Эрван даже не удосужился просмотреть свидетельство о рождении коллеги. Вторая ошибка.
– Меня зовут Петр. – Его рукопожатие свидетельствовало, что сила все еще при нем – осталась после соляных рудников Силезии или судоверфей Гданьска. – Заходите.
Он подвинулся, пропуская гостя, потом запер позади него решетку: ни малейшего скрежета металла. На земле ни одного камешка, только крашеное покрытие, как на теннисных кортах. Папаша Одри любил тишину. И чистоту: оказавшись в гостиной, Эрван замешкался, прежде чем сесть, настолько безукоризненно выглядели кресла и диван. Обстановка была славянской: цвета, ткани, мебель – все напоминало интерьер квартиры в каком-нибудь рабочем городке в расцвет профсоюза «Солидарность».
– Кофе?
Эрван поблагодарил и выбрал кожаное кресло. Поляк на несколько секунд исчез. На стенах – распятия, портрет Леха Валенсы и папы Иоанна Павла II. Никаких изображений Одри. Свет от лампы с абажуром смешивался со скудными лучами снаружи, чтобы погрузить окружающее в золотистый ореол церковной иконы.
Эрвану становилось все более неловко: он не знал, как сообщить новость отцу, которого он воображал совсем иным.
– Она ведь умерла, да?
Мужчина стоял на пороге гостиной с серебряным подносом в руках – фарфоровые чашки, кофейник и сахарница выглядели на нем как фигурки из хлебного мякиша.
От удивления Эрван снова встал:
– Я… – Он набрал воздуха и сдался. – Вчера вечером, при исполнении служебных обязанностей.
– А каких именно обязанностей?
– Она работала в моей группе, в парижской бригаде уголовного розыска. Она была моей лучшей сотрудницей.
Гигант поставил поднос на низкий столик без малейшего звука. Луч солнца упал на его волосы, образовав серебристый ореол. В голове у Эрвана мелькнуло одно выражение: этот человек был белым вдовцом, как когда-то говорили про русских, что они «белые». Изгнанник, который все потерял, но сохранил благородство.
– Может, все же выпьете кофе? – Сев напротив него, поляк наполнил чашки, не дожидаясь ответа. – Я вам благодарен за то, что вы явились лично сообщить мне известие, но не думайте, что вы обязаны утирать мне слезы.
– Вовсе нет, я…
– Где тело?
– В ИСЭ… Я хочу сказать: в Институте судебно-медицинской экспертизы. Это на набережной Рапе, рядом со станцией метро того же названия.
– Я знаю. А моя дочь, какая она сейчас?
Эрван в конце концов снова сел и взял чашку, чтобы занять руки.
– Одри стала жертвой… одного очень жестокого человека. Я…
Он почувствовал, как слова замирают у него на губах. Собеседник степенно глядел на него. Его кожа была очень белой и сухой – прикоснись, и на пальцах останется гипсовая пыль. Морщины на лице образовали причудливые извилины, свиваясь в рисунки, которые казались до странности непостоянными, словно борозды, оставленные на песке.
