href="ch2-1.xhtml#id425" class="a">{691}. Троцкий с поразительной проницательностью, словно заглядывая на десятилетия вперед, говорит: «Создалась за последние год-полтора специфическая секретарская психология, главной чертой которой является убеждение, что секретарь способен решать все и всякие вопросы, без знакомства с существом дела. Мы наблюдаем сплошь да рядом, как товарищи, которые не проявили никаких организаторских, административных или иных качеств пока стояли во главе советских учреждений, начинают властно решать хозяйственные, военные и иные вопросы, как только попадают на пост секретарей. Такая практика тем вреднее, что она рассеивает и убивает чувство ответственности»{692}.
Троцкий с горечью пишет, что «бюрократизация партийного аппарата достигла неслыханного развития применением метода секретарского отбора», что «секретарская иерархия» исключает «откровенный обмен мнениями», а в организациях создается картина «автоматической однородности»{693}.
Троцкий исключительно точно предсказал грядущую опасность, истоки которой он определил еще в 1923 году: «бюрократизация партийного аппарата», «секретарская иерархия», «автоматическая однородность», «методы секретарского отбора»… Никто тогда не знал, что слова, которые он продиктовал в октябре 1923 года, окажутся пророческими. «Секретарская бюрократия» скоро превратит партию в орден, государственный спрут, который на долгие годы опутает общество своими цепкими щупальцами. Именно здесь начало сталинского ада, подлинной ночи русской революции.
В своем письме Троцкий, хотя и глухо, выразил протест против непрекращающегося на него давления со стороны «обруча». Он вновь решительно выступил против создания (по решению сентябрьского 1923 г. Пленума ЦК) при Председателе РВС некоего исполнительного органа. Председатель РВС увидел в этом решении стремление ограничить его власть, особенно когда он узнал, что Пленум предложил ввести в РВС И. В. Сталина, К. Е. Ворошилова и некоторых других лиц, к которым он относился, по крайней мере, настороженно{694}. На Пленуме Троцкий бурно протестовал против этого решения. Однако его доводы не возымели действия. Он демонстративно покинул заседание. Его поступок был расценен как «вызов партийному ареопагу». В письме в Политбюро Троцкий расценил решение Пленума как «объявление нового Реввоенсовета», означающее «переход к новой, т. е. агрессивной политике»{695}. Ссылаясь на Куйбышева, Троцкий пишет в письме, что ему известно о ведущейся против него борьбе в высшем руководстве партии.
В заключительной части этого письма содержится однозначный вывод: внутрипартийный «режим не может держаться долго. Он должен быть изменен». Центральный комитет, по мнению Троцкого, проводит «ложную политику». Троцкий прямо намекает, что его «полуторагодовые усилия» (с момента назначения Сталина Генеральным секретарем в апреле 1922 г.) по изменению положения в партии «не дали никакого результата»{696}.
По сути, Троцкий своим резким, но аргументированным письмом бросил первый вызов бюрократическому Центральному комитету. Оставшись в Политбюро в полном одиночестве, не рассчитывая на поддержку больного Ленина, Троцкий имел мужество предупредить ЦК и Политбюро о грозной опасности, надвигающейся на партию со стороны «секретарского бюрократизма». Но его никто не захотел там по-настоящему услышать, хотя сторонники Троцкого в ЦК были.
Готовя письмо, Троцкий обменивался мнениями по данным вопросам с Иоффе, Сапроновым, Мураловым и другими единомышленниками, которые часто навещали его дома, особенно во время болезни. Отправив письмо в Политбюро, через неделю, 15 октября, Троцкий подготовил аналогичный документ, который теперь уже поддерживали 46 коммунистов.
«Заявление 46-ти» подписали в основном сторонники Троцкого. Среди них отметим прежде всего Е. Преображенского, Л. Серебрякова, А. Розенгольца, В. Антонова-Овсеенко, И. Смирнова, Г. Пятакова, В. Осинского, Н. Муралова, Т. Сапронова, А. Бубнова, А. Воронского, В. Смирнова, А. Минкина, М. Богуславского, С. Васильченко, И. Полюдова. «Троцкистский манифест», как его потом многие именовали на XIII партконференции РКП(б), шел еще дальше письма Троцкого. Его сторонники, развивая идеи своего вдохновителя, категорически заявляли: «…секретарская иерархия, иерархия партии все в большей степени подбирает состав конференций и съездов, которые все в большей степени становятся распорядительными совещаниями этой иерархии… Фракционный режим должен быть устранен – и это должны сделать в первую очередь его насадители, он должен быть заменен режимом товарищеского единства и внутрипартийной демократии»{697}.
В этих документах Троцкий как бы говорил: можно притворяться перед другими, но нельзя притворяться перед собой.
Это было уже слишком. По предложению «тройки» в тот же день, 16 октября, когда в Политбюро поступило «Заявление 46-ти», состоялось экстренное заседание Президиума ЦКК РКП(б). Руководство Контрольной комиссии констатировало, что «разногласия, перечисленные тов. Троцким, в значительной степени искусственны и надуманны», что «выступления, подобные выступлению т. Троцкого», могут стать «гибельными». Президиум фактически отмахнулся от предостережений Троцкого, позаботившись лишь о том, чтобы его письмо не распространялось в партийных организациях{698}.
Однако «тройка» посчитала такую реакцию слишком мягкой. По настоянию Сталина и его временных союзников 23–25 октября 1923 года состоялся объединенный Пленум ЦК и ЦКК, на который пригласили специально отобранных рабочих из десяти крупнейших парторганизаций. И в дальнейшем так будет не раз: Советская власть любила говорить от имени рабочего класса. Большинство участников Пленума расценило письмо Троцкого в Политбюро и «Заявление 46-ти» как грубую политическую ошибку, как нападки на ЦК и Политбюро. По предложению Оргбюро и Секретариата ЦК, которые находились уже под решающим влиянием Генерального секретаря, Пленум квалифицировал заявление Троцкого и его сторонников как откровенно «фракционное». Там же было решено не разглашать письмо Троцкого, «Заявление 46-ти» и резолюцию Пленума, принятую по этим документам. Политбюро, видя неизбежность дискуссии, не хотело, чтобы в основу ее легли названные материалы. Поэтому в «Правде» появилась критическая статья Зиновьева, которая и стала сигналом к дискуссии.
Едва заметный в начале 1923 года раскол в Политбюро, которого так боялся Ленин, становился явным, открытым. Вновь были пущены в ход старые обвинения Троцкого в «меньшевизме». Бюро Московского комитета партии нажимало на то, что «разброд в рядах РКП нанесет величайший удар ГКП и немецкому пролетариату, готовящемуся к захвату власти»{699}. Руководство партии не захотело услышать трезвые голоса, предупреждавшие об опасности. Используя антидемократический седьмой пункт резолюции X съезда «О единстве партии», ее фактические руководители в середине января 1924 года, за несколько дней до смерти Ленина, на XIII партконференции квалифицировали позицию Троцкого и его сторонников как «меньшевистскую ревизию большевизма».
Возможность хотя бы относительного излечения партии на раннем этапе болезни была отброшена. На объединенном Пленуме ЦК и ЦКК РКП(б), состоявшемся через две недели после рассмотренного выше письма Троцкого в Политбюро, опять всплыл этот вопрос. Троцкий вновь подготовил к Пленуму пространное письмо, в котором на нескольких страницах отстаивал свои взгляды, изложенные в начале октября{700}. В этом послании Троцкий показывает, как его пытаются противопоставить Ленину, обвинить в недооценке крестьянства, при этом особо отмечает «личные моменты» в нападках на него. «Совершенно непостижимый характер имеет обвинение меня в том, – пишет Троцкий, – что я в последние годы уделял армии недостаточно внимания». Троцкий с обидой говорит, что «намекают» на его чрезмерное занятие вопросами литературы… «Обвиняемый» отвергает обвинения и, как и прежде, настаивает на необходимости «снять внутри партии искусственные перегородки»{701}.
В заключительный день работы Пленума Троцкий и Сталин, пожалуй, впервые публично обменялись взаимными обвинениями (хотя и достаточно сдержанными). Но Сталин действовал более наступательно и потребовал «осудить Троцкого». К сожалению, до кончины Ленина выступления на заседаниях пленумов не стенографировались и потому беглые записи, сделанные помощником Сталина Б. Бажановым, не содержат всей аргументации соперников{702}. Пленум «предложил тов. Троцкому принять в дальнейшем более близкое и непосредственное участие в практической работе»{703}, то есть, по существу, ему «было заявлено, что если бы Предреввоенсовета «занимался делом», ему некогда было бы вставать в оппозицию…
Атмосфера Пленума для Троцкого была крайне неблагоприятной. «Тройка» и ее сторонники инициировали неприязнь к Льву Давидовичу, давая тенденциозные и во многом несправедливые оценки его позиции. Хотя стенограмма Пленума, как я уже отмечал, не велась, сохранилось письмо Крупской к Зиновьеву, ставшее известным лишь недавно. Надежда Константиновна страстно протестовала против попыток «тройки» свалить на Троцкого организацию раскола в партии, против того, чтобы изображать его виновником болезни Ленина. «Я бы крикнула, – писала Крупская, – это ложь, больше всего Владимира Ильича заботил не Троцкий, а национальный вопрос и нравы, воцарившиеся в наших верхах». Ее волновало и возмущало, что в борьбе с Троцким
