по широкой дуге, под ногами гладкие теплые камни, голоса слышатся сверху, со стороны красного деревянного домика смотрителя, стараюсь не смотреть в ту сторону, я на удивление спокоен, какой смысл бояться – деваться все равно некуда.
Слышу голос девчонки, злой, пронзительный.
– Ай! Ах ты чертов…
Ее парень, тот долговязый, надтреснутый голос дрожит.
– Вы, может, будете…
Теперь в ее злости проступает нотка страха.
– Ай! Чертов придурок, какого хрена…
Сверкер. Полнозвучный будничный голос. Отточенные полированные интонации, для него привычное дело раздавать приказы, он даже не утруждает себя тем, чтобы повысить голос.
– Чертово пацанье, надо было раньше думать…
Я пробираюсь мимо голосов и вскарабкиваюсь на гору позади изящной кирпично-красной стальной конструкции. С подножия маяка смотрю вниз на маленький домишко. Для строения, находящегося на оторванном от цивилизации, продуваемом всеми ветрами острове в шхерах, жилище смотрителя кажется сюрреалистично заурядным: на желтом квадратике выжженного газона перед свежевыкрашенным красной фалунской краской фасадом раскиданы разноцветные игрушки, стоят качели и несколько терракотовых цветочных горшков. Двое парней и девчонка теснятся на скамейке перед облупившимся белым столом, а Сверкер, красная шапочка и двое подростков выстроились перед ними полукругом, как будто застукали на краже яблок или закидывании клумбы окурками.
– Толстяк?
Это мальчишка, который прихватил с собой доску, мелкий темнокожий, голос резкий и суровый.
Девчонка мямлит что-то в ответ. Долговязый с бородой вторит ей.
– Все он виноват, мы говорили, что хотим домой, это он нас заставил туда ехать, вконец отбитый…
Надо мной подобно мясистому красному пальцу возвышается нарядный оранжево-красный маяк. Здесь они, конечно, тоже будут искать, но вдруг я могу как-то укрыться в нем, если дверь маяка запирается изнутри?
Я пробираюсь к двери вдоль округлого строения маяка. В какое-то мгновение меня отлично видно из сада, я стараюсь красться по гравию на цыпочках, хотя понимаю, что это бессмысленно, я снова представляю себя со стороны: неуклюжий полуголый парнишка изображает индейца, ясное дело, они меня видят, разумеется, видят, дверь беззвучно распахивается, и я оказываюсь в темноте внутри маяка, никакого замка́ на двери нет, винтовая лестница уходит вверх, я крадусь по ней, перешагивая через одну или две ступеньки.
И вот я наверху, стеклянная будка и платформа с видом на небеса и море, бесконечный пустой горизонт; спрятаться негде, укрыться негде, стоя на вершине маяка на краю мира, я могу лишь любоваться открывающейся панорамой. Вижу лодки внизу, в маленькой бухте, вижу кладбище, сад прямо подо мной и, повинуясь внезапному порыву, машу Сверкеру в тот самый миг, когда он, повернув голову, прищуривается и встречается со мной взглядом.
Он машет мне в ответ, говорит что-то остальным и с удовлетворением указывает в мою сторону.
– Вон!
Я обхожу платформу кругом и смотрю на запад, в глубь архипелага: глухая тень, скорбное воспоминание – где-то там должен быть материк, но, может статься, это просто миф, кажется, я пробыл здесь всю жизнь, в этой дикой, продуваемой всеми ветрами, неприютной пустоши, насквозь прожаренной неумолимым рехнувшимся солнцем.
И вдруг – лодка, она скальпелем прорезает блестящую гладь и несется прямо на меня. Если задержать дыхание и прислушаться, мне станет слышен шум мотора. Ослепительно белая «Принцесса Флайбридж» несется на край света.
* * *
В последний год моей учебы в гимназии Йенни приходила в пентхаус раз в несколько недель, иногда чтобы повозиться с растениями, но чаще просто чтобы побыть со мной, поиграть в приставку, посмотреть сериальчик или перекусить. Временами она помогала мне с домашкой, языки, основы религии и история давались мне легко, а вот по математике, химии и физики я безнадежно отставал, и она терпеливо сидела и натаскивала меня, стараясь растолковать закономерности, час за часом, не вставая из-за кухонного стола; казалось, она готова посвятить мне все свое время. Когда я интересовался, нет ли у нее других дел, она только пожимала плечами: «Работы сейчас все равно немного»; время от времени она довольно туманно заговаривала о друзьях и своем парне, но было ясно, что она предпочитает удерживать этот свой мир закрытым от меня.
Иногда она приносила книги, потрепанные фолианты, приобретенные в букинистическом магазине или одолженные у одной из ее бабушек; порой, заводя речь о своей семье – а случалось такое редко, – Йенни намекала на существование некоего наследства в виде шкафов с книгами, картин, стареньких фортепиано и фамилий, которые до́лжно произносить с таким же придыханием, с каким папа говорил о Макинрое, Борге и Настасе. Книги были по истории и политологии, в них шла речь в основном о чем-то жутком и тягостном: о голоде и смерти, о конфликте в Северной Ирландии, о сибирских лагерях (и о том, какое отношение они имеют к путинскому режиму в наши дни), о судах Линча в США (и о том, какое отношение они имеют к Трампу и всему, что случилось после него), о Холокосте, об истреблении команчей, истреблении последних тасманийцев, геноциде уйгуров; я читал немного, а потом мы говорили о том, как просто бывает отвести взгляд от зла, ужаса, мрака, но прежде всего от нашей ответственности видеть мир таким, каков он есть.
– Ты должен понять, – сказала она. – Нужно, чтобы стало больше людей, которые понимают.
Иногда папа, если бывал дома, выходил поприветствовать ее с кривой усмешкой, но о книгах ни разу и словом не обмолвился. Я понял, что оказался в отстающих по его вине – он никогда не замечал и не поощрял мою любовь к чтению, размышлениям и формированию собственных взглядов. Это мама подталкивала мое любопытство, позволяла мне часами просиживать, листая энциклопедии, у нас дома, во Флогсте. Я стал лучше успевать в школе и основательно подтянул отметки. Я испытывал некоторую гордость, когда спорил с учителями и ставил под сомнение их шаблонные оценки, касающиеся важных понятий, и знания на уровне «Википедии». Когда в школе мы изучали изменение климата, нам объясняли парниковый эффект и воздействие выбросов углекислого газа, учителя хотели, чтобы мы поверили в возобновляемую энергию и пользу высадки лесов, они описывали преимущества биодизельного топлива, спокойно рассуждали в количественных показателях о том, сколько исчезло квадратных километров ледниковых покровов, на сколько сантиметров повысился Мировой океан и сколько миллионов человек лишатся своих исконных земель.
Но они ничего не говорили о катастрофе, настоящей катастрофе. Ничего, что подготовило бы небрежно ведущих конспекты учеников к жизни в состоянии непрекращающегося беспорядочного бегства из-под обломков цивилизации. Ни слова о страдании.
Зима выдалась теплая и солнечная, я сидел на террасе и грелся на солнышке, пока Йенни возилась с кустом шиповника, рассказывая о своих африканских крестьянах, о жажде жизни и надежде, которые оставались
