— Вид у тебя… как будто ты только что с поля боя, Виктор.
— Опять уходишь от разговора?
— Я тебя слишком хорошо знаю. У тебя шея красная. — Майклсон хитро подмигнул. — Дай догадаюсь. Прескотт? Я уверен, что не Треску.
Хоффман попытался найти приемлемый ответ. Если он сейчас солжет Майклсону, то их отношения рано или поздно дадут трещину.
— Ты очень проницателен, — сказал он. — Но о некоторых вещах лучше не знать. Чтобы иметь возможность отрицать под присягой и все такое прочее. Скажу просто, что, прежде чем рассказать тебе, мне нужно еще кое-что разузнать.
— Ты только не забывай, что он политик, Виктор. Они не такие, как мы, маленькие люди.
— А ты-то за что его так ненавидишь?
Майклсон, казалось, внезапно заинтересовался шлангом, свисавшим за борт.
— На самом деле и сам не знаю. Я не уверен, что так уж ненавижу его, — нет, скорее, просто не доверяю ему. Он мне не нравится, и все тут. — Он пожал плечами. — Я предпочитаю людей, глупость которых я могу видеть, чтобы указать на нее. А у него эта любовь к секретам в такое время, когда уже вряд ли осталось что скрывать.
Хоффман понимал, что Майклсон, как обычно, прав практически во всем. Замкнутость Треску раздражала гораздо меньше, чем таинственность Прескотта. Треску был инди, причем такой инди, на глазах у которого вся его нация практически исчезла с лица земли. Он, естественно, был не склонен выкладывать старым врагам всю свою подноготную. А вот когда кто-то в твоей собственной команде утаивает от тебя сведения буквально на каждом шагу — это совсем другое дело.
— Рад, что не у одного меня такие ощущения, — сказал Хоффман.
— Но кто сейчас в КОГ главный, Виктор? Мы с тобой. Без флота и армии Прескотт ничего не сделает. У нас нет стабильного, надежного гражданского общества — со Дня Прорыва не было, а может, и раньше. Теперь появились эти заносчивые Треску и бродяги, распространяющие свое опасное влияние. Прескотту все это прекрасно известно.
— И что?
— Скорее всего, он боится. А напуганные политики обычно становятся очень ядовитыми на язык и ведут себя вызывающе. — Майклсон взобрался по трапу на верхнюю палубу и постучал пальцем по переборке, затем прислушался, как будто ожидая ответного стука. — Вот в чем вопрос: руководит ли он государством? Способен ли он руководить государством? А если нет, кто будет выбирать подходящего лидера? Единственный документ, регулирующий сейчас государственный строй Коалиции, — это Акт об обороне. Скоро люди снова начнут говорить о выборах.
— Если бы я решил, что он опасный подонок, я бы его просто пристрелил. Это был твой вопрос?
— Вижу, у тебя уже есть ответ.
Хоффман задумался, что же сказать дальше. Маргарет назвала бы это… словесной дуэлью.
— Ты ведь обожаешь все эти дерьмовые интриги, правда?
Майклсон улыбнулся. Он мог сражаться с Прескоттом его же оружием. Хоффман не мог. Его охватило чувство одиночества и отчаяния; оно обычно не давало ему покоя, когда его тяготила тайна, от которой ему хотелось избавиться. Он едва не вытащил из кармана диск, чтобы показать Майклсону. Может, у старого моряка имелась даже какая-нибудь дешифровальная программа, которая справилась бы с ним.
Нет, это будет уже перебор, не надо торопиться. Времена нынче опасные. Он решил сначала переговорить с Берни.
— Я их не обожаю, — заговорил Майклсон. — Я просто принимаю тот факт, что это очередной боевой навык, необходимый для выживания.
— Ага, как же! — фыркнул Хоффман. — Лично я предпочитаю бензопилу.
ГЛАВА 19
Я не в силах помочь Кузнецким Вратам до тех пор, пока мы не очистим Кашкур от войск СНР. Перевал должен оставаться закрытым, но я не могу позволить себе потерять там еще хотя бы один вертолет. СНР предложил позволить нам эвакуировать гражданское население, если гарнизон тоже покинет базу. Это ловкий ход, но мне кажется, что население так или иначе ждет незавидная участь.
Генерал Кеннит Маркхем-Амори, начальник Генерального штаба, в беседе с полковником Джеймсом Чои
Анвегад, Кашкур, третий месяц осады, тридцать два года назад
— Я думаю, вы должны сдаться, лейтенант, — сказал Касани. — Так дальше не может продолжаться.
В тот день в зале заседаний городского совета стояла страшная духота. Иногда чувство голода заставляло Хоффмана на время забыть о висевших над Анвегадом миазмах, но бывали дни, когда он просто не мог выносить эту вонь. Запах дыма от сжигаемого мусора и трупов почти приносил облегчение.
Хоффману повезло: он лишь отощал. И хотя он сочувствовал Касани и тысяче горожан, умерших от дизентерии, голода или просто обезумевших от отчаяния и перелезавших через стены, сдаваться он не собирался.
Для Кузнецких Врат миновала та точка, когда еще можно было прийти к компромиссу. Они заняли определенную позицию, и пересматривать ее сейчас было глупо. Решение Хоффмана удерживать крепость стоило многих жизней, и сделать вид, что все это было ошибкой, означало осквернить могилы погибших. Хоффман готов был умереть, но не открыть ворота крепости СНР.
Его намерения оставались прежними: защищать Анвегад. Ничего не изменилось. Он думал даже, что, если бы ему приказали покинуть его, он остался бы здесь один, хотя иногда плакал по ночам от тоски по Маргарет. Сейчас в голове у него засела одна только мысль — о конце осады, точнее, о том, как выстоять до конца.
— Я не заставлял вас оставаться здесь, олдермен, — возразил он.
— Но нам гарантирована безопасность только в том случае, если ваши солдаты тоже уйдут. Это предложение СНР. Никаких уступок не будет.
— Я не могу принять их предложение, и вы это понимаете. — Хоффман, конечно, чувствовал ответственность за судьбу гражданских, которые отказывались сдвинуться с места. Но сейчас их уже ничто не могло спасти. — Я не потерплю, чтобы меня шантажировал СНР или кто-то еще.
Касани выглядел ужасно. Частично от истощения, но в основном оттого, что он вынужден был беспомощно смотреть, как гибнет его город — город с долгой и славной историей. Хоффман уже несколько недель назад приказал себе не думать о городе и волноваться только за своих солдат. Он едва осмеливался вспоминать о доме. От этого становилось только хуже.
Склад продуктов снова ограбили.
Защититься от воров было невозможно — многие стены внутри крепости были повреждены обстрелом из минометов. Если и раньше граница между городом и базой была весьма условной, то теперь она вообще исчезла, а вместе с ней — честность и доверие, на которые солдаты полагались прежде.
«В глубине души все мы — животные. И глубина эта невелика».
Каждый раз, когда исчезал один или два ящика с сухим пайком, Хоффман впадал в ярость. Но затем песанги уходили в горы и охотились на дичь, чтобы восполнить потери. Сейчас воровство угрожало лишить его солдат пайка, необходимого для того, чтобы они могли сражаться, и все знали, что кража продовольствия в военное время карается смертью. Местные, возможно, считали, что никто не собирался на самом деле вершить правосудие, потому что война длилась без перерыва уже три поколения. Однако сейчас в городе наступила чрезвычайная ситуация — вор украл не коробку скрепок, а лишил питания солдат, защищавших крепость.
Хоффман был полон решимости. Существовал только один выход. Если он этого не сделает, то предаст своих солдат.
— Олдермен, я не дипломат, — заговорил он. — Кражи продуктов необходимо остановить. Так или иначе мы их остановим. Мои солдаты схватили человека, кладовая которого была набита коробками с армейским пайком. Его имя Герил Атар.
Касани оперся подбородком о стиснутые в кулаки руки, прижав губы к костяшкам пальцев, — не то собирался молиться, не то пытался заставить себя молчать. Пылинки танцевали в лучике света, которому удалось пробиться через тяжелые шторы, защищавшие комнату от палящего солнца. Дышать было нечем. Казалось, в городе кончались не только вода и пища, но и воздух.
— У Атара двое детей, — наконец произнес Касани. — Он клерк. Он не предатель. Да, он в отчаянии. Но разве он представляет опасность? Он просто не мог смотреть, как его дети умирают от голода.
Хоффман втянул воздух сквозь зубы, стараясь подавить гнев, чтобы не закричать о долге солдат, о том, почему они имели право есть то немногое, что было для них припасено, и что продукты распределялись среди гражданских в соответствии с тяжестью их работы. Он уже хотел сказать, что, воруя продукты у солдата, вор ставит под угрозу жизнь не только самого солдата, но и многих других людей. Но не успел он произнести и слова, как понял, что это все не имеет значения. Значение имело только одно: как прекратить воровство.
«Надо было сделать это сразу. Я сам виноват».
