«Я должен ограничивать количество прилагательных, во всех смыслах дисциплинировать наречия, умерить технические излишества и всю мою неуклюжую пышность, – писал Вулф Перкинсу, – но не пускать поезд под откос и не делать основной путь второстепенным».
Вулф считал, что Перкинс стал слишком боязливым и сомневается в том, что Том может написать и эти страхи могут затуманить его мнение как редактора. Если это будет продолжаться и дальше и распространится на все, что напишет когда-либо Вулф, то вполне может нанести «смертельный удар по всем жизненно важным органам моего творчества». Вулф понял, что если он действительно хочет продолжить писать для Scribners, то должен обратиться к «самой суровой цензуре – цензуре, которая будет удалять из всех текстов и всех отрывков любые сцены, персонажей и отсылки, которые могут иметь связь, даже удаленную, с издательством Charles Scribner’s Sons, с его сестрами, кузинами и тетушками».
Конечно, это было связано с шумихой, разразившейся прошлым летом, когда Вулф населил свои рассказы персонажами, списанными с сотрудников Scribners. Перкинс конфиденциально заявил Элизабет Новелл, что после выхода этих рассказов ему придется уйти в отставку, но та передала сказанное Вулфу. Перкинсу пришлось объясниться с Томом. Редактор всегда был «на стороне таланта», сказал Макс, и, скорее, на самом деле подал бы заявление, лишь бы не ограничивать Вулфа. Слова Перкинса, вероятно, были искренними. Он не хотел, чтобы автор загонял себя в рамки цензуры. Макс чувствовал, что отставка решит проблемы, вызванные всем, что Вулф мог написать об издательстве.
«Что же, не беспокойтесь, этого вам делать не придется», – заверил Вулф в ответном письме. Во-первых, писал Том, исполнительные и редакторские функции Перкинса столь ценны, что его нельзя заменить никем в целом свете. И способности редактора не могут быть использованы где-либо, кроме книжного бизнеса. Это все равно что дом с выключенным светом. Во-вторых, продолжал Вулф, он никому не позволит уйти из-за него в отставку – «просто потому, что меня там уже не будет».
«Давай покончим со всем этим чертовым бизнесом. Давай поговорим как мужчина с мужчиной и попытаемся выполнять свою работу без оглядок, страхов и извинений», – продолжил он. Вулф сказал, что готов продолжить работу.
«Если это невозможно сделать, уложившись в заданные мною сроки, тогда я должен справиться с этим самостоятельно или обратиться за поддержкой в другое место, если смогу его найти», – писал он Перкинсу.
«Что ты хочешь сделать?… Ты теперь сам должен открыто высказать свое решение, оно зависит только от тебя. У тебя больше не должно быть сомнений относительно того, как я отношусь к этим вопросам. Не понимаю, как у тебя еще могут оставаться сомнения в том, что мрачности и отчаяния не существует?» И вот наконец 10 января Вулф отнес на почту свое двадцативосьмистраничное, написанное от руки письмо. Нет свидетельств о том, как выглядело лицо Макса Перкинса, когда он читал его. Известно только, что в процессе чтения он делал пометки на полях. Он ответил через несколько дней – тремя отдельными письмами.
Первое было коротким. Макс просто хотел подчеркнуть два основных принципа. Он считал, что для Вулфа «наиважнейшее дело сейчас – это продолжить работу. Все, что поддержит тебя в этом, – хорошо; все, что будет мешать, – плохо. Что ей особенно мешает сейчас – это не огромная боль и сложность самого процесса, так как ты противоположность самой лени и умеешь работать с яростью, но, скорее, беспокойство и мучения, связанные с внешними тревогами. Когда ты говорил мне об отступных, мне стало совершенно ясно, что именно эта тяжба и есть главное беспокойство, которое мешало тебе работать. И все потому, что я посоветовал тебе это. Я думал, что это поможет забыть и расчистить путь перед тем, что действительно, в высшей степени важно. А теперь этот шантаж дал новое начало делу».
Во-вторых, говорил Перкинс, он готов помочь чем угодно и когда угодно.
«Ты просил меня помочь тебе с “О времени и о реке”, и я был рад и горд оказать помощь. Ни один понимающий человек никогда не поверит, что это каким-то образом серьезно или просто значительно повлияло на книгу и что это больше, чем просто механическая помощь. Книга действительно казалась слишком большой, чтобы уместиться в обложку. Это была первая проблема.
Что касается второй книги, то могут возникнуть сложности, связанные с тем, что публикация Джойса много лет была в этой стране под запретом. Если хочешь, мы опубликуем любую твою книгу, если, конечно, не возникнут неразрешимые проблемы из-за запрета. С длиной мы можем справиться, если опубликуем по частям. В любом случае, за исключением физических и юридических ограничений и без возможности внесения нами изменений, мы опубликуем все, что ты напишешь и как только напишешь».
Тем вечером Макс прочитал письмо Вулфа более внимательно. Он не понимал, почему Том так тянул с его отправкой.
«В нем было очень мало того, что я мог полностью принять, но даже и это я прекрасно понимал», – написал Перкинс. Он считал, что письмо – «отличное объяснение автором всех своих убеждений, лучшее из всех, которые когда-либо видел, и, несмотря на то что у меня столько же тщеславия, сколько и у остальных, я получил от письма удовольствие, какое можно получить, услышав нечто настолько же храброе и честное, сказанное с искренностью и благородством». Макс готов был поспорить с некоторыми пунктами, которые, как ему казалось, Вулф понял решительно неверно. В попытке объяснить их, говорил Перкинс, он понял, что сначала Тому нужно заглянуть в собственную душу.
«Ты поставил передо мной задачу найти самого себя – того, в ком я теперь не так уж заинтересован – и дать тебе адекватный ответ», – написал он на следующий день после получения послания от Тома. Однако два дня спустя, 16 января 1937 года, редактор принял вызов и написал полноценный ответ.
Перкинс был полностью на стороне писательского эго Вулфа. Он отмечал:
«Если бы это не было правдой – что ты должен писать так, как видишь, чувствуешь и думаешь, – то писатель не играл бы такой важной роли, а книги стали бы всего лишь инструментом развлечения. И так как я всегда полагал, что нет ничего важнее книги, мне не оставалось ничего другого, кроме как думать так же, как и ты. Однако же есть некоторые ограничения, касающиеся времени, объема, и ограничения со стороны человеческих законов, которые нельзя игнорировать».
Перкинс думал, что именно писатель должен сделать книгу такой, какой хотел бы ее видеть, и раз уж существует закон, предусматривающий ограничения в объеме, то именно автор и должен ее сократить.
«Мое впечатление таково, что ты сам попросил меня о помощи, потому что хотел ее. А еще, что изменения никогда не вносились силой (ибо тебя, Том, не очень-то можно принудить к чему-то, да и я сам не очень хорош в принуждении), но все они, тем не менее, оспаривались, и часто – часами», – написал он Вулфу.
И в будущем помощь не будет навязываться, пока писатель сам того не захочет.
«Я убежден, что в любом случае именно автор должен быть главным судьей, и я хотел бы, чтобы ты им и стал. Я всегда придерживался такой позиции и иногда видел, как это вредило книгам, но еще чаще – помогало им. Так или иначе, книга принадлежит автору».
Перкинс знал, что у Тома потрясающая память, но, похоже, он забыл, как они работали вместе. Все это время Вулфа никогда не принижали («Ты же не кусок глины, чтобы из тебя что-то лепили! – писал Перкинс в недоумении. – Я никогда раньше не встречал никого менее сговорчивого!»). В огромной рукописи-жизнеописании Вулфа действительно были места, которые нужно было удалить, но все это делалось из художественных соображений (в какой-то момент, в процессе редактирования Вулфа, Перкинс сказал Уилоку: «Возможно, в этом сама суть Тома. Возможно, нам стоило опубликовать все это в изначальном виде и все было бы в порядке»). Теперь Перкинс задал Вулфу тот же вопрос, который и сам часто задавал ему в прошлом:
«Если бы мы не стали делать этого [вырезать] и результат оказался бы хуже, ты бы не стал винить меня? Я определенно горько винил бы самого себя».
Перкинс не хотел, чтобы время сделало Вулфа «осмотрительнее и консервативнее», но хотел, чтобы оно научило его полностью контролировать свой талант.
Далее Перкинс обратился к вопросу, пришли ли они тогда к «принципиальному соглашению».
«Инстинктивно я всегда чувствовал, что это так. И никто из моих знакомых не смог бы сказать больше, чем ты, о том, во что я верил. Это неизменно с того самого момента, когда я начал читать твою первую книгу. Я бы сказал, что ничто не способно было удержать вместе двух настолько разных людей лучше, чем все эти испытания», – объяснял он Вулфу.
