Далее Перкинс обратился к вопросу, пришли ли они тогда к «принципиальному соглашению».
«Инстинктивно я всегда чувствовал, что это так. И никто из моих знакомых не смог бы сказать больше, чем ты, о том, во что я верил. Это неизменно с того самого момента, когда я начал читать твою первую книгу. Я бы сказал, что ничто не способно было удержать вместе двух настолько разных людей лучше, чем все эти испытания», – объяснял он Вулфу.
Мнение Перкинса касательно социальных перемен было определенно не таким радикальным, как мнение Вулфа:
«Я считаю, единственное, что может помешать улучшению ситуации, – это разрушительная жестокость или финансовое безрассудство, которое в итоге и закончится жестокостью. Именно поэтому Рузвельт нуждается в оппозиции, и это его единственный серьезный недостаток. Я верю, что перемены прорастут из причин настолько глубоких, что они могут показаться современному человеку слишком сложными, или, возможно, других, вполне понятных; и что даже тогда, когда такой великий человек, как Ленин, пытается в один миг переделать целое общество, конец у такой затеи почти наверняка будет плачевным; и что хороший, правильный и естественный финал возможен только тогда, когда к нему прикладывает усилия неисчислимое количество людей».
Перкинс настаивал, что хотя бы в этом вопросе они, по сути, были едины:
«Более того, я люблю и ценю те же вещи [что и ты], презираю те же вещи и тех же людей и считаю важным и неважным то же самое, что и ты – во всяком случае, мне так кажется».
Сердечный и рациональный ответ Перкинса заставил Вулфа отложить его уход из Scribners. Но в душе разрыв уже произошел. В январе 1937 года Том начал письмо (предположительно адресованное адвокату Корнелиусу Митчеллу), которое так и не смог закончить.
«Я знаю, что остался один», – говорилось в одном абзаце. «А что касается мистера Перкинса, – отмечал он в финале, – то он величайший редактор этого поколения. Но я уважаю и чту его как величайшего человека, друга с величайшим характером, какого мне только доводилось встречать. Теперь я могу сказать, что все еще считаю его самым лучшим издателем нашего времени. Что до остального – он честный, но очень робкий человек. Он не создан для опасностей, и я не жду помощи от…»
После того как Перкинс написал ответ, он положил письмо Вулфа к себе в стол, а не к остальным документам. Джон Холл Уилок говорил, что в течение дня он иногда доставал его и пытался прочесть что-то между строк. Он уверял, что Макса ранило обвинение Вулфа в робости и слабости.
«Том перешел от мыслей, что Макс – трусливый мужчина, к мысли, что он и не мужчина вовсе, – говорил Уилок. – И это письмо чуть не убило Макса. Но он так и не нанес ответного удара. Томас Вулф был сложным испытанием для редакторского дела, и часть проблемы заключалась в попытках справиться с его темпераментом».
Однажды той весной Уилок случайно оказался в кабинете Макса и увидел, что тот читает письмо чуть ли не со слезами. Когда Макс увидел Уилока, он воровато сунул листок в ящик и они занялись делами. Он так никогда и не поделился своими переживаниями ни с кем и ни у кого не искал сочувствия.
XVII
Печальное прощание
Второго января 1937 года Хемингуэй прислал Перкинсу телеграмму, в которой сообщил, что закончил новый роман. Редактор был воодушевлен. Он чувствовал, что у книги есть огромное «внешнее преимущество, так как она написана о месте, о котором, по моему мнению, еще никто так хорошо не писал, и, кроме того, она полна роскошных красочных сцен». Макс вспомнил о моменте восемь лет назад, когда впервые очутился в этих водах и Хемингуэй сказал ему, что не может написать о них, пока не разгадает значение и роль пеликана.
«Но ты справился с этим, когда, наконец, впитал в себя все значение этого места и разгадал роль каждой детали в том микрокосме. Поэтому нет ничего, что волновало бы меня больше, чем возможность увидеть этот роман!» – писал Перкинс Хемингуэю.
Но Хемингуэю после окончания работы над рукописью требовалось несколько недель перед финальной вычиткой. А значит, пройдет несколько месяцев, прежде чем Макс сможет с ней ознакомиться.
Хемингуэй принял решение незамедлительно отправиться в Испанию в качестве корреспондента и осветить события войны для North American Newspaper Alliance.[216] Его интерес к Испании спровоцировала работа двадцатидевятилетней писательницы Марты Геллхорн[217] под названием «Что за безумные преследования».[218] Хемингуэй познакомился с ней зимой, через год после того, как она была представлена Гарри Ллойду Хопкинсу, соратнику Рузвельта и в то время директору Администрации по обеспечению работой. Хопкинс возложил на журналистку миссию освещать условия жизни людей, живущих в индустриальных районах на пособие. Она представила четыре части своего доклада в форме рассказов и объединила их в книгу под названием «Проблемы, которые я видела».[219] Область общественных интересов мисс Геллхорн распространялась далеко за пределы Америки. Она была хорошо информирована о Гражданской войне в Испании, и Хемингуэй поддерживал каждое ее слово. Во время короткого визита в Нью-Йорк, задолго до того как Эрнест был готов передать в издательство роман, он намекнул Максу на возможность публикации Марты Геллхорн. У нее был готов рассказ «Изгнанники»,[220] который, как она надеялась, мог быть опубликован в журнале «Scribner’s Magazine». Максу понравилась книга «Проблемы, которые я видела», и несколько дней спустя журнал купил «Изгнанников».
Двадцать седьмого февраля Перкинс попрощался с Хемингуэем, Эваном Шипмэном[221] и тореро Сидни Франклином[222] и посадил их на корабль, идущий во Францию.
«Надеюсь, они не попадут там в переделку. Выглядели они все кровожадно», – написал редактор Скотту Фицджеральду.
Марта Геллхорн встретилась с Хемингуэем в Мадриде месяц спустя. После шести недель в Испании Эрнест уехал в Париж, прихватив рукопись. Затем он отправился на Бимини, чтобы перечитать роман. Там же он встретился с детьми и Паулиной. Несколько недель спустя он вернулся в Нью-Йорк, так как планировал произнести речь на Втором конгрессе американских писателей в Карнегихолле. Марта сидела рядом с ним во время предшествующих речей. Возможно, новый политический тон, который он продемонстрировал в своем выступлении, был результатом ее влияния.
– По-настоящему хорошие писатели всегда вознаграждаются в рамках того правительства, которое поддерживают, – сказал он собравшимся писателям. – И есть только одна система, которая не способна родить хороших писателей, и это – фашизм. Фашизм говорит ложью и пулями. Писатель, который не желает лгать, не сможет жить и творить при фашизме.
Во время пребывания в Нью-Йорке Хемингуэй остановился в доме у Перкинсов. Прямо перед приездом кто-то сказал ему, что Скотт Фицджеральд тоже в городе. Луиза, которая никогда особо не восхищалась Хемингуэем, после визита писателя стала о нем еще худшего мнения. Ее оскорбляло то, что он воспринимает свои отношения с редактором как должное.
«К нам приезжал Эрнест Хемингуэй, – позже написала она Элизабет Леммон. – Едва взглянул на Макса, рявкнул: “Где телефон? Мне нужно перемолвиться со Скоттом. Он единственный человек во всей Америке, с кем стоит разговаривать!”» Но Эрнест все же нашел время для беседы с Максом наедине. Он высказал редактору сомнения насчет нового романа. Он боялся, что тот слишком мал, чтобы выступать как самостоятельная книга, и предложил дополнить его рассказами и сделать полноценное издание. Он обещал доставить рукопись Максу для оценки к 5 июля.
Во время путешествия на юг у Хемингуэя было время все обдумать. Он считал, что мог бы создать нечто совершенно новое – «живой омнибус». Книга под общим названием «Иметь и не иметь» могла бы включать «Гарри Моргана», его роман на пятьдесят тысяч, три свежих рассказа, статью об урагане 1935 года под названием «Кто убил ветеранов войны во Флориде?». Он предполагал, что Перкинс мог бы представить это как единую работу, которая стоила бы денег его читателей.
Большая часть работы, связанная со сборкой, перекладывалась на плечи Перкинса, так как в течение следующих нескольких месяцев ситуация в Испании должна была обостриться. Надвигались кровавые события, и Хемингуэй хотел быть в самой их гуще.
Не прошло и нескольких дней, как Перкинс получил копию речи Эрнеста на съезде. Она заставила его засомневаться в целесообразности выпуска «омнибуса».
«Я думаю, что, если мы включим в книгу речь просто потому, что она есть, появится ощущение сумбура», – писал он Хемингуэю. Перкинс сообщил, что предпочел бы оставить речь в стороне, хотя и он продолжает взвешивать все достоинства такого попурри.
