Когда я подросла, моя воспитательница начала давать мне такую работу, которая была мне по силам. Мужчин поблизости не было, да и, надо сказать, я редко видела других людей в нашем доме и, если видела, ни с кем из них не разговаривала, разве что иногда кто-нибудь проходил мимо. Я не знала, кто это, откуда и куда идёт, но благодаря таким встречам я понимала, что кроме нас в мире есть и другие люди. Но, по правде говоря, я тогда вообще мало что знала и понимала. Разве только умела прясть, ухаживать за козами, доить их, умела ставить силки на птиц и молодых оленей, хотя когда я их ловила, мне было мучительно больно убивать их. Я бы отпускала их всех, если бы не боялась своей воспитательницы. Каждый день ранним утром я выходила из дома и сада. Мне было запрещено возвращаться до наступления сумерек. Я должна была пасти наших коз на лесных полянах. Я брала с собой прялку и веретено, чтобы напрясть столько кудели или шерсти, сколько давала мне эта женщина, иначе я была бы бита. Когда же наступала зима, и земля покрывалась снегом, мне поручалось выслеживать животных и ставить на них силки.
Мне было уже пятнадцать лет, когда одним летним днём я пасла коз невдалеке от дома. Небо потемнело, и началась сильная гроза с громом, молниями и проливным дождём. Я испугалась и, так как была рядом с домом, побежала к нему, загнала коз в сарай, привязала их там и, дрожа, прокралась в дом. Я услышала треск ткацкого станка в соседней комнате и решила, что там прядёт моя воспитательница, но когда я заглянула туда, то увидела, что на скамье никого нет, а челнок сам летает от края к краю, нити основы разделяются и соединяются, а бёрдо ходит вверх и вниз. И в то же время я слышала, как кто-то тихо пел песню, слов которой я не могла разобрать. Страх охватил меня, но я переступила порог и через открытую дверь комнаты увидела, что там на полу сидит, абсолютно нагая, моя воспитательница. Она пела, глядя в большую открытую книгу, лежащую перед ней. Её облик казался зловещим, пугающим. Большого роста, с чёрными волосами, она каждый день строго смотрела на меня, говорила крайне мало, но довольно резко, хотя и не намного по сравнению с тем временем, когда я была маленькой. Я остановилась, насмерть перепуганная, но она даже не взглянула на меня, и я надеялась, что осталась незамеченной. Я выбежала обратно под дождь, хотя он стал ещё сильнее, и бежала, пока, полумёртвая от страха, не спряталась в гуще леса, гадая, что теперь со мной будет. Погони за мной не было, и, заметив это, я немного успокоилась. Дождь поредел. В просвет между тучами выглянуло солнце. Тогда я села и начала прясть, а сердце моё всё ещё сжимал страх. Наконец, нить закончилась, опустились сумерки, и я, крадучись, отправилась домой. С большим трудом я заставила себя переступить через порог.
В комнате, как обычно в пышных одеждах, сидела моя воспитательница. Она ничего не сказала мне, только взглянула на мою пряжу, проверяя, справилась ли я с работой. Затем она строго и привычно кивнула мне, и я ушла спать к козам, где и всегда спала. На этот раз я долго не могла заснуть. Когда, уже под утро, я всё-таки заснула, в мой сон постоянно вмешивалось что-то ужасное, всё какие-то страдания, о которых я не смею рассказывать тебе.
Проснувшись, я поела, выпила козьего молока и с тяжёлым сердцем направилась к дому. Взглянув на меня, женщина, против своего обыкновения, заговорила со мной. Я задрожала от страха при звуке её голоса, хотя слова, произнесённые ею, были просты: «Сходи, приведи ко мне твою белую козу». Я выполнила поручение, и все втроём мы направились в лес. Я шла чуть живая. Моя воспитательница привела меня на знакомую мне поляну, окружённую стеной высоких тисов. Посередине неё стояло что-то, похожее на каменный стол: четыре вертикальных камня и плита на них. Это было единственное, не считая нашего дома, сараев и забора, что сделали люди в той части леса, по которой я обычно гуляла.
Женщина остановилась, наклонилась над камнем и сказала мне: «Теперь пойди и собери сухих палок для костра». Я не осмелилась ей перечить и решила, что меня высекут, если я буду медлить. На самом деле, я думала, что она собирается меня убить. Я принесла ей вязанку, но она попросила принести ещё. Когда я сходила в лес за хворостом семь раз, она, наконец сказала: «Достаточно. Встань напротив и слушай».
Дрожа, я встала туда, куда она приказала, так как страх мой, немного поубавившийся, пока я ходила за хворостом, теперь усилился десятикратно. Женщина же продолжила: «Твоё предназначение – быть убитой мной здесь и сейчас, как ты убиваешь запутавшихся в силках куропаток, но у меня есть причины не делать этого. И плата за твою работу на меня – мучения, нестерпимые мучения. Ты должна взывать к смерти, молить её прийти и освободить тебя от мук. И если бы ты была взрослой женщиной, я бы так и поступила, но ты всего лишь ребёнок, а потому я оставлю тебя в живых, и тогда уж посмотрю, что случится с нами. Тем не менее, я должна буду причинить тебе горе, а, кроме того, я должна убить кого-нибудь, принести в жертву здесь, на алтаре, чтобы мы – и ты, и я – не превратились в ничто. Возьми свою белую козу, которую ты любишь больше всего на свете, и я окроплю её кровью тебя, себя и этот алтарь».
Я не дерзнула что-либо ответить ей и взяла бедняжку козу, которая лизала мне руки и блеяла от любви ко мне. Так как после слов моей воспитательницы страх смерти несколько уменьшился, я начала горько плакать над дорогим мне другом, но женщина вынула из-за пояса острый крепкий нож и перерезала козе горло, а затем окунула в кровь пальцы и побрызгала ею и себе, и мне на грудь, на руки и на ноги. Затем она повернулась к алтарю и брызнула кровью на вертикальные камни и на лежащую на них каменную доску, после чего она попросила меня помочь, и мы положили все семь вязанок на алтарь, а на них – тело козы. Женщина разожгла огонь, правда, я не видела, как, и дрова загорелись. Когда же костёр уже полыхал, она встала перед ним, распростёрши руки, и запела громким и хриплым голосом на незнакомый мне мотив. Это переполнило меня ужасом, и я бросилась на землю, спрятав лицо в траве.
Она пела до тех пор, пока убитая коза не сгорела, и костёр не превратился в красные угли. Только тогда она замолчала, упала на траву и заснула, а я так и не дерзнула двинуться с места, но, съёжившись, лежала на траве. Не знаю, сколько времени прошло. Наконец, женщина встала, подошла ко мне, пнула меня ногой и сказала: «Вставай, глупая! Какой тебе вред от этого? Иди доить своих коз, а затем веди их пастись», – и она ушла домой, не обращая на меня внимания.
Я поднялась и выполнила то, что мне было велено, радуясь тому, что осталась в живых и тому, что я вновь с моими любимыми козами, и всё же эта радость была смешана со страхом. Звуки леса казались мне тревожными. Я сильно боялась, когда утром и вечером входила в дом и смотрела женщине в лицо, хотя оно и было не более суровым, чем раньше, а может быть, даже более добрым.
Так прошла осень, и наступила зима. Я вышла, как обычно, из дома, чтобы расставить силки на птиц и молодых оленей. Несмотря на то, что зима была суровой, мне она нравилась даже больше, чем зелёные летние дни, так как к тому времени я намного реже вспоминала ужас, испытанный мною в утро, проведённое перед алтарём. И вот в один день, когда я гуляла под деревьями, покрытыми снегом, я заметила на земле что-то яркое и большое. Я подошла ближе, и мне показалось, что это был ребёнок. Тогда я остановилась и закричала: «Проснись и встань! Как бы тебе не замёрзнуть насмерть в такую погоду».
Но ребёнок не шевельнулся. Поэтому я набралась храбрости и подошла ещё ближе, и тут увидела, что это была женщина в пурпурных одеждах, отороченных мехом. Я опустилась рядом с ней на колени посмотреть, могу ли я ей помочь, коснулась её и почувствовала, что она была окоченевшей и мёртвой, хотя умерла она недавно, так как не была припорошена снегом. До сумерек оставался ещё час, а я ни в коем случае не дерзнула бы вернуться домой раньше, поэтому я села рядом с ней и всё это время смотрела на неё, сняв с её лица капюшон, а с рук перчатки. Я решила, что она хороша собой и очень мила. Мне стало жаль, что она умерла, и я плакала о ней и о себе, о том, что не смогу уже подружиться с ней. Поэтому, когда я, уже в темноте, вернулась домой с добычей, я не знала, сказать ли своей хозяйке и мучительнице об этом происшествии, но она, посмотрев на меня, сразу же спросила: «Не хочешь ли ты рассказать мне о том, что видела?»
И я рассказала ей всё, как было. Тогда она спросила меня: «Брала ли ты что-нибудь с тела?» «Нет», – ответила я. «Тогда мы должны поторопиться, чтобы оказаться там раньше волков».
Сказав это, она взяла из очага тлеющую головню и приказала мне взять ещё одну, и я повела её. Найти то место было довольно легко, так как светила луна, а когда светит луна и лежит снег, то ночью светло, как днём. И вот, когда мы пришли к телу мёртвой женщины, моя госпожа опустилась на колени, расстегнула ворот её плаща, которого я не касалась, и быстро сняла что-то с её шеи. Поскольку я стояла рядом и держала в руке факел, то заметила, что это было ожерелье из голубых и зелёных камней с золотыми вставками… Да, дорогой воин, похожее на твоё, как две горошины одна на другую! – добавила леди.
