— Все это было очень хорошо поставлено, — объясняет Чарлз, — но спектакль не имел бы смысла, если бы Мельхиор не умел в нужный момент включаться и выключаться… Если бы это был он, — терпеливо объясняет Чарлз, — тогда этот мужик просто придурок в ковбойской шляпе. И хуже того — удачливый бизнесмен, а не умелый бизнесмен. Нет, он серьезный человек, наш Хьюберт. Он очень здорово сыграл, так что не расстраивайся. Но — я как профессионал в этом уверен, — все это притворство, даже если он никогда не перестанет так себя вести, даже если остается таким и во сне, даже если таким умрет.
Конечно, Чарлзу любопытно было познакомиться с Мельхиором, но он никак не ожидал от него предложения, которое смог бы воспринять серьезно, — ну, может, миноритарный пакет акций, может, чуть завышенную цену за Чарлзовы 49 процентов, на что он почти надеялся тогда, в декабре, когда впервые показалось, что Харви и в самом деле их представит. Но это… это прекрасно, роскошно, мощно, за пределами мечтаний.
Джон тоскует по Надиному присутствию; ему кажется, он смог бы внимательнее слушать Чарлза, если бы только на сцене была она, если бы только он знал, что в конце вечера останутся лишь они двое и он проводит ее домой. Прежде он никогда не провожал Надю домой, и, пожалуй, напрасно. Джон играет образами новой традиции: серыми глухими утрами ее рабочих ночей он будет провожать ее до дому, и они будут выпивать по чашке чаю или хереса и славно беседовать в отблесках огня в ее гостиной, и потом он будет уходить… да куда угодно. Надина квартира будет сокровищницей ее удивительной жизни, так чудесно и так полно прожитой: невероятный неразборчивый каталог книг и пластинок — мятый, пожелтелый, но здесь уже макулатура; фотографии всех ее людей и городов; письма замечательным почерком, из той эры, когда почта приходила трижды в день; ее портреты, которые она бережет, но не боготворит, а ведь их набрасывали те же руки, чьи более законченные работы музеи рвут друг у друга, как разъяренные дети. На полке загадочные сувениры: оружейная гильза; стариннее покоробленные удостоверения, выписанные разными давно распущенными организациями на имя одного молодого человека, теперь давно уже седого или покойного; скрученная и завязанная благодарность от правительства, исчезнувшего с лица земли. «Спокойной ночи, Джон Прайс, — скажет она крепдешиновым голосом иностранной кинозвезды. — Или доброе утро, как оно, пожалуй, на деле обстоит», — и на пороге они поцелуют друг друга в щеку, и Джон Прайс выйдет вон в рассветный воздух и почувствует, что находится в правильном месте и готов встретиться… да с кем угодно.
— Но предложенная сумма как бы задним числом придала новое значение всему, что произошло за ужином. Они торопятся, ты видел, верно? Мы вынудили их ждать, спасибо Имре. Так что теперь им остается предлагать много, терпеть все необходимые убытки, потому что это захват земли, веление момента. — Джон отмечает возбужденные расширенные глаза друга — вся холодность испарилась от теплого питья и, может быть, от завывающих воплей, рикошетирующих от сцены. — А стриптиза у них нет? Ты почему сюда так много ходишь?
Конечно, лихая скупка изданий — опасный бизнес. Покупать газеты — это не консервы покупать. Газеты трещат: вынудили продать («…убрать вас с дороги…»), и тебе достается две недели ужасных издевательств от самого предмета твоей страсти, пока ты не завершишь сделку и не заткнешь ему рот. И в таком духе Чарлз гонит и гонит без устали — тут есть интересная деталь: «Медиан» занялись «Хорватом» раньше, чем стали говорить со всеми остальными фирмами, которые перечислял Мельхиор.
— А почему он хочет «Хорват» вперед всех? — Мельхиор хвалил Чарлза за то, что у того хорошая пресса, и он понимает всю ее важность. — Сообразил уже? Он хочет «Хорват» вперед всех из-за…
— Да, да — из-за тебя.
— Нет, малыш. — Чарлз щиплет Джона за щеку так крепко, что тот кряхтит. — Из-за тебя, из-за тебя, дорогуша.
«Медиан» так или иначе придет, но Мельхиору стоит тратить время и деньги, чтобы все сделать как полагается. «Медиан» решил не подавать приватизационную заявку на «Хорват Киадо», потому что Джон убедил Харви, тот — Кайла, а тот — Мельхиора, что никакие иностранцы не смогут выиграть конкурс на такое знаковое предприятие, как эта типография. И теперь Мельхиор уважает человека, который сумел удержать его на привязи. И он просит нашей помощи: лучше, если первая покупка «Медиан» в Венгрии и Австрии состоится при мягком выгодном освещении в благосклонных репортажах Команды Чарлза, а не под бесполезный истерический стробоскоп, которым встретили первые сделки Мельхиора в Чехословакии, где несколько лицемерных апокалиптических передовиц вызвали настоящие протесты, «кучка по-настоящему глупых людей лежала на земле перед входом в офисы каких-то никчемных подпольных газеток, чьи сентиментальные редакторы так и не поняли, что выиграли в жизненной лотерее». Если мы собираемся продаться, продать нашу историю каким-то безликим денежным мешкам, зачем тогда вообще было утруждать себя восстанием, приучать себя говорить правду, невзирая на последствия? О чем это говорит, если издание решит отдаться первому же безмозглому миллионеру, который предложит немного твердой валюты? Теперь, когда мы свободная страна и бедная страна, что мы еще не готовы продать? Я лишь надеюсь, что мои чешские братья мудрее тех людей, которые платят мне жалованье и которые…
В другом конце зала лидер джаз-бэнда, баюкая в великанских ручищах крохотную трубу, бормочет в микрофон какое-то мадьярское прощание и благодарности, и из динамиков льется запись «Апреля в Париже» Телониуса Монка. Друзья кое-как приканчивают неуклюжую партию в пул, Джон спиной чувствует хихиканье настоящих игроков, дожидающихся очереди.
— Ребята такого уровня, — говорит, опершись на кий, Чарлз, пока Джон бьет, — не тратят время на тягомотину, не оценивают кусочек за кусочком. Это они оставляют блистательным личностям типа Кайла — пусть займутся. У ребят наверху просто верные инстинкты, и если что-то не получается сразу, они добиваются этого на чистой силе воле. Тебе это должно нравиться. Он сделает «Хорват» прибыльным быстрей, чем вышло бы у меня, просто из-за масштабов «Медиан». Сделать так, чтобы людям хотелось просить тебя приложить руки. Это прекрасно. — Чарлз сидит на краю стола. Болтает ногой, подбородком уперся в кий; на кончике носа — кружок бледного голубого. У него лицо мальчишки, предвкушающего игру в бейсбол. — Честно, Джон, я ведь парень не сентиментальный, так? Но ведь это редко, правда? Когда видишь такую красоту. Это изящно. — Мысль, к которой Чарлзу пришлось подбираться два часа, состоит в том, что ему снова нужен Джон: его пишмашинка и его связи с приятелями-журналистами, которых он завел, когда начиналась история с Хорватом. — Хьюби опоздал сюда явиться, потому что поверил тебе. У тебя талант редкостной силы. Для тебя тут начало серьезной карьеры. У тебя есть способность вызывать события. Это поднимает тебя над людской массой. Ты умеешь видеть вещи, каковы они на самом деле. Люди думают, что мир и газеты наполнены разнообразными деяниями Бога. Но ты понимаешь истинное значение событий. Ты доказал, что можешь управлять теми механизмами, действие которых другие считают силами природы.
Лишь через три часа и несколько бокалов Джон спохватывается — снова в баре — спросить: «А как же Имре?» — но к тому времени Чарлз уже сел в такси и укатил к себе на Геллерт.
Джон сидит один в дальнем правом конце барной стойки, Чарлзовы слова еще звенят в ушах («как говорят на войне в Заливе: не влезай, если не знаешь, как будешь вылезать»), пялится на старинный телефонный автомат, оплетенный черными чернильными гирляндами трехъязычных граффити. Мысли движутся с хмельной текучестью: с этого телефона Эмили звонила когда познакомилась с Надей лучше бы Надя не говорила мне того что увидела в Эмили. И он спрашивает бармена, где пианистка.
— Она умерла, мужик. Так жаль — она хорошая была женщина.
Джон застывает, ждет, что глупая шутка освободит дорогу для серьезного ответа, хрипит: «Правда?» — слышит подтверждение, кивает, жует увертливую непослушную губу, медленно идет прочь от стойки. Он хочет пройти в туалет, но посреди зала срывается на бег.
VIII
Она дышит тяжко; это не укрылось от внимания швейцарского доктора. Она настаивает: он сжал ее руку, когда она произнесла его имя.
— На этой стадии болезни, фройляйн, чрезвычайно маловероятно, чтобы такой перелом, и, хотя я знаю, трудно, как это бывает слышать, но, кто не врач, часто обманывается из-за…
Кристина Тольди плотно зажмуривает глаза и мотает головой, еле заметно передергивается, будто стряхивая с плеч и с шеи снежные альпийские манеры врача, и наотрез отказывается слушать еще хоть слово. Ей некогда бороться с упрямствующим неверием. Она произнесла его имя, и он наконец ответил; это чистая правда.
