так страшно! И пёс убежал!..
— Успокойся, — сказал ему Фарух. — И говори, что дальше.
— Я спросил, что случилось, а он не ответил. Только сказал: если кто придёт за быком, пусть знают, он просит прощения. Ещё сказал, чтобы я дал тому человеку другого быка взамен. Я на миг отвернулся, взглянул на стадо, сказал: и какого быка я дам, если все чужие, — а их уже нет, ни музыканта, ни его быка. Ладно он-то, а бык чёрный, большой, такого и в тумане не вдруг потеряешь! Неладное дело, неладное… Неужто мертвец приходил?
— Вот как! — воскликнул Поно, упирая руки в бока. — За ним пошли, чтобы выручить, а он сбежал, как трусливый пёс… Прощения смеет просить. Не будет ему прощения!
И он указал пальцем.
— Мы возьмём вон того быка, серого, с пятнами. Это Вахи, я приехал на нём в город.
— Ты? — спросил пастух с любопытством, на миг позабыв о страхе, но тут же отвёл глаза. — Не смею спрашивать, не гневайтесь! Быка привели стражи, велели стеречь до суда, пока разбираются. Один торговец сказал, то его бык… Но если тебе, о Светлоликий, угодно его взять, кто я таков, чтобы спорить!
— Мы возьмём его, — кивнул Фарух.
Поно подошёл к быку.
— Помнишь меня, Вахи? — спросил он, и бык, качнув головой, тепло дохнул ему в ухо, тронул мягкими губами. — Идём, Вахи, идём! Давай, давай!
— Нам нужна и повозка, — сказал Фарух.
— Какая ещё повозка? Садись, да поедем.
— Ты хочешь, чтобы я упал и сломал шею? Добудь мне крытую повозку, или я с места не сойду!
— Ну и не сходи, а я еду за сестрой.
Пастух глядел, расширив глаза, и Фарух гневно велел, указав на землю:
— Подставь мне спину! Что глазеешь?
Тот поспешил исполнить приказ. Светлоликий привстал было, сжимая пакари, но тут же пошатнулся и спрыгнул на землю. Пакари завизжал, выворачиваясь, и Поно протянул руки, чтобы его забрать.
Фарух попытался влезть в другой раз. Покачиваясь на спине пастуха, он всё примерялся, примерялся и воскликнул с досадой:
— Как же сесть, если не за что держаться? Как ехать на этой кривой спине?
— Так я сяду первый, возьмёшься за меня, — сказал ему Поно. — Только не знаю, как держать ещё и зверя…
— Музыкант возил его в сумке, — с трудом, задыхаясь под весом наместника, проговорил пастух.
Поно так и поступил. Он сел, и тогда Фарух кое-как умостился позади, вцепился в него и тут же начал тянуть то влево, то вправо.
— Сиди ровно! — велел Поно. — У Вахи спина широка, хоть спи — стыдно с неё падать. Только попробуй меня уронить, я тогда уеду один.
— Ладно же, — сказал Фарух. — А теперь слушай, Дани. Мы не договорили. Я помню, с чем тебя привели в третий раз: опять не уследил за быками.
Он умолк и молчал достаточно долго, чтобы пастух понял, что от него ждут ответа.
— Так меня ведь избили, — с обидой и болью сказал он тогда. — Я и стоять не мог, не то что глядеть за стадом, а отлежаться не дали. Иди, говорят, работай, а каков из меня работник? Вот и не уследил. Всё отняли в уплату долга, и того мало: отдавать до конца дней. Вот она, моя жизнь, вся уж отдана! Ничего в ней больше не будет — ни дома, ни жены, только голод да труд. О чём мечтал, ничего не исполнится. Вот она, твоя милость, вот она, милость Великого Гончара!
Поно ждал, пастуху достанется за дерзость, ведь не только Светлоликого упрекнул, а и самого Великого Гончара! Но Фарух неожиданно сказал:
— Я прощаю твой долг. Прощаю за то, что помог нам, и дом тебе вернут, но не теперь, а когда я возвращусь. Держи пока.
Стянув ожерелье с серебряными пальцами и медными ногтями, он бросил его на землю. Пастух, опешив, стоял, а затем поклонился, прижимая руки к груди, и воскликнул:
— Да будет лёгким ваш путь, да убережёт вас Великий Гончар!
— Да будет он добр и к тебе, — откликнулся Поно.
Он хлопнул быка по шее, и тот пошёл, ступая неторопливо. Поно ещё оглядывался раз или два — пастух всё стоял, глядя им вслед, и серебро так и лежало в пыли у его ног.
Глава 19. Ньяна
Меж землёй и небом встала стена дождя. Великий Гончар выплеснул грязную воду, и всё стало серым: и поля вдоль реки, и сама река, и далёкие деревья, и воздух. Быки шли быстрым шагом, и дождь не отставал, ступая впереди и позади, и по сторонам дороги, вбивая тысячи водяных копыт в размокшую землю, и его тяжёлое дыхание заглушало голоса и скрип колёс.
В этот час, тёмный, хотя ещё не вечерний, кочевники въехали в Ньяну, чтобы переждать непогоду. Из-за дождя их встретили без почестей.
Гонец упредил городского главу, Нгако, и тот ждал гостей: подготовил свой дом и дома работников, чтобы наместник и его приближённые отдохнули. Кочевникам отдали дом быков и телег, а странников, что нашли там приют в этот час, выставили вон.
Тот, кто выдавал себя за наместника, заперся в покоях, едва сошёл с повозки. Бахари сам отнёс ему еду и питьё.
— Светлоликий Фарух нездоров, — сказал он, вернувшись. — Великие Брат и Сестра исцелят его. Светлоликому легче от их присутствия, но он не стал задерживать их в Доме Песка и Золота. Светлоликий Фарух, отец земель — истинно отец! — печётся о людях, оттого не воспрепятствовал Брату и Сестре идти и нести им счастье. Он пошёл с ними и сам, ведь разделить дорогу с богами — честь и для отца земель… Ты добрый хозяин, Нгако, и хорошо нас принял. Достаток твой приумножится!
Нгако, невысокий, лоснящийся, едва свёл руки на животе. Он тяжело выдохнул — это означало поклон — и посмотрел на брата и сестру с почтением и тревогой. Взгляд его перешёл к Нуру, сидевшей подле них, задержался на срезанных надо лбом волосах.
— Не приставить ли к дорогим гостям моих работников и работниц? Они расторопнее…
— Им нравится эта, — оборвал его Бахари и недобро поглядел на Нуру, а она ответила ему улыбкой.
Дом городского главы был низок и широк, как он сам. Неровные стены, подкрашенные белой глиной, кое-где протёрлись до желтизны. Перегородки, делившие дом на части, доходили до груди, пёстрые, узорные, рыже-синие, и видно было, как ходят работники, внося еду и унося пустые миски. Тростниковая кровля смыкалась над головой, а белый пол укрывали плетёные ковры, узкие и яркие.
Нуру
