ты говоришь лишнее. Отрежу тебе язык.
— Попробуй, — улыбнулась Нуру. — Я сделаю всё, чтобы умереть. Захлебнусь кровью. Я умру, и ты потеряешь всё.
— Тогда будешь ходить с завязанным ртом.
— Я предлагаю сделку. Есть то, что ты можешь мне дать. Мне это нужно, очень нужно.
— И что же это? — холодно спросил Уту.
Нуру вскинула руку, прислушиваясь. Шаба заходился криком.
— Я всё сказал, всё! Спроси эту девку! Спроси её брата, ты бросил его в колодец… Почему ты жжёшь меня, а не её? Её, её спроси!
— Убей его, — прошептала Нуру пересохшими губами, не слыша сама себя. — Убей, и поговорим.
Уту ответил долгим взглядом, отступил на шаг и вошёл в дом.
— Хватит, — сказал он, и всё затихло, только слышно было, как Шаба бормочет:
— О, благодарю, благодарю! Я всё сказал, всё, что знал… Спрашивайте девку…
— Ты сказал не всё! — воскликнул Бахари, но Уту прервал его.
— Ш-ш-ш, тише, — негромко сказал он. — Довольно.
Прижавшись спиной к стене, Нуру закрыла глаза и стиснула пальцы. В доме что-то негромко упало. Послышался хрип, и его заглушили крики.
— Зачем? — с негодованием и обидой воскликнул Бахари. — Он мог назвать ещё имена!
— Такова моя воля, — ответил Уту.
Он показался на пороге. Глядя Нуру в лицо, поднял нож, испачканный кровью — нож, отнятый у неё, — провёл языком по клинку и на миг прикрыл глаза.
— Идём, — сказал он затем. — Поговорим.
Он прошёл по двору, заглядывая в окна, приотворяя плетёные ставни, которые здесь откидывались вверх. Найдя пустой дом, поманил Нуру, и она пошла.
Закрыв дверь, он толкнул Нуру к стене, подальше от окна, и сказал:
— Если думаешь, что можешь со мной торговаться, ты ошиблась. Ты можешь только молить — может, я снизойду к мольбам, может, нет. Одно скажу точно: ты умрёшь. Этого не изменить, и если хотела просить о пощаде, даже не думай.
— Что ж, смерть меня устроит, — ответила Нуру. — Я хочу только одного: чтобы Бахари страдал. Он отнял то, что дорого мне — то, чего не вернуть, — и я желаю ему зла. Не просто смерти, нет! Я хочу, чтобы он познал страх, потерял всё, не знал, кому верить. Чтобы он мучился!
— Это я могу обещать, — улыбнулся Уту краешком губ.
— Нет, — прошептала она, качая головой. — Ты не понял. Я хочу сделать всё сама. Сама хочу причинить ему боль, не чужими руками. Пусть знает, что это я. Пусть ненавидит меня, пусть боится!
Улыбка Уту стала шире.
— Это я могу понять, — сказал он. — Это так близко мне… О, как жаль, что ты не можешь делать то, что хочешь.
И он, сжав плечи Нуру, тряхнул её.
— Думаешь, я выполню всё, о чём ты просишь? — прошипел он. — Думаешь, я убил этого бродягу ради тебя? Нет, лишь для того, чтобы он больше не тревожил мою сестру.
— Ей трудно переносить чужую боль? — спросила Нуру с улыбкой и получила пощёчину, но не умолкла. — Запах крови сводит её с ума?
Уту хлестнул по другой щеке.
— Можешь бить меня, — сказала Нуру, — мне всё равно. Бахари убил того, кто стал мне дороже всех, и моё сердце уже мертво. Я сделаю, как ты велишь. Я не скажу кочевникам ни слова о том, кто вы такие — если они верят в вас, что ж, это и станет им наказанием. Ведь правда откроется, ты не будешь скрывать её вечно…
— Я возьмусь за каменного человека, — пообещал Уту, не сводя немигающих глаз. — Я не таков, как Хасира, моя голова холодна, и каменный человек не умрёт, но ему будет очень, очень больно…
— Попробуй, и я найду способ убить себя. Тогда ты станешь первым, кого он растопчет.
Уту задумался, сложив руки на груди, а потом усмехнулся.
— Сделки не будет, — сказал он. — Я дам тебе волю… пока. Забавляйся с Бахари, но смотри, если это начнёт мне мешать, я заставлю тебя умолкнуть. Это не должно затронуть наместника: он нужен нам. Ты поняла?
Нуру кивнула.
— Я оставляю за собой право прервать твои забавы в любой миг, когда они мне наскучат, — продолжил Уту, понижая голос, и коснулся её щеки. — За каждый день, когда веселилась, ты расплатишься днём, полным боли. Может, я вырежу эти глаза, что так дерзко смотрят на меня, а может, оставлю, чтобы видеть в них страх. Как лучше? Может, оставить один? Мы решим это вместе, потом. Забавляйся как следует, дитя, чтобы после не пожалеть об уплаченной цене.
Он отстранился и вышел, прикрыв за собою дверь. Слышно было, как крикнул:
— Приставить к ней стражу!
Нуру села там, где стояла — ноги не держали. Так и сидела, обхватив себя руками и глядя на стену напротив, забыв о холоде, о том, что давно не ела и не пила. Ей не было дела до мягкого ложа, устроенного для важных гостей. Она не придвинулась к жаровне, согревающей воздух.
Дождь легко касался крыши, пересчитывал стебли тростника холодными пальцами. Кто-то кашлянул за дверью. Приставленному стражу придётся мёрзнуть и мокнуть, пока его не сменит другой.
Нуру вынула дудочку из складок одежд, рассмотрела, погладила: неровное белое дерево, обрезанное руками Мараму. Он трудился, прожигая отверстие. Его пальцы наматывали кожаные ремешки, подвешивали бусины и перья. Сколько песен он сыграл, ей никогда не узнать, больше не услышать ни одной.
Поднеся дудочку к губам и прикрыв глаза, Нуру подула — осторожно и легко, чтобы не вышло звука, — и перед нею встал человек, тот русоволосый. Он покачал головой, скрестив руки на груди, и посмотрел будто бы с осуждением.
— Что ты понимаешь! — прошептала Нуру, опустив дудочку и не открывая глаз. — Это ради него. Это ради него!
— Дурная это затея — месть, — послышался голос, и всё затихло. Больше Нуру не услышала ничего.
— Что ты понимаешь, — повторила она с обидой, пряча дудочку, и по щекам её потекли горячие слёзы. — Ничем не помог… Бесполезный.
Со двора послышались голоса, и она торопливо утёрла лицо. Кто-то шептался со стражем. Потом в ставню ударили.
— Подойди! Нужно поговорить.
Нуру поднялась.
Она откинула ставню и подпёрла, чтобы та не опускалась. Снаружи стоял Бахари.
— Ты как будто искала разговора, — неторопливо сказал он и бросил взгляд за плечо. Хоть и взял с собой людей, чтобы стояли на страже, но не доверял никому.
— Может быть, — ответила Нуру.
— С чего бы той, что служит Творцам, выдавать своих? — спросил Бахари задумчиво.
— Шаба глуп и жаден. Ему хорошо платили, но нет, он решил, что получит больше. Подумать только, пришёл сюда, устроил всё это… Он разгневал
