Мой бумажник.
Наверное, мне уже в тот момент должно было все стать понятным, но этого не произошло, пока я не нашла еще и свой дневник – задумчиво лежавший под другим фонарем, прямо за углом боковой улочки… И лишь тогда я осознала, что именно происходит.
Она меня заманивала куда-то. Сначала сумочка, потом паспорт, потом кошелек… И я, как последняя простофиля, поддалась на ее игру, льстя себе мыслью, что это я охотник.
Посмотрев вперед, я увидела на тротуаре нечто весьма похожее на брелок с моими оксфордскими ключами. Но на этот раз я не ринулась к ним. Вместо этого я очень осторожно попятилась, почти ожидая увидеть банду здоровенных мужиков, выскакивающих из фургона, чтобы связать меня и заткнуть рот кляпом.
Я пятилась так до самого угла, прежде чем осмелилась развернуться. В голове у меня творилось невесть что, вопросы сталкивались с бессмысленными ответами, и я наконец помчалась вверх по улице, в обратную сторону, и бежала, пока не добралась до владений Резника. С облегчением увидев сетчатую изгородь, сквозь которую я недавно протискивалась, я пошла вдоль нее к высоким парадным воротам, из которых все еще выходили гости в маскарадных костюмах, ругаясь из-за такси.
На дрожащих босых ногах пробравшись сквозь толпу, я пошла дальше по дороге, все еще слишком занятая мыслями о том, что произошло, и пытаясь найти во всем этом какой-то смысл, и мне пришлось дважды обойти стоянку, прежде чем до меня дошло…
Машины Джеймса здесь уже не было.
Не желая в это верить, я несколько раз оглядела дорогу в обе стороны, и мой пульс при этом колотился как сумасшедший… Но ничего не изменилось. Ковер-самолет умчался без меня.
Глава 32
Троя
Северный ветер дул без передышки три недели подряд. Для Мирины это было время ненавистного домашнего ареста и наблюдения с балкона за далеким берегом Эгейского моря, где стояли корабли, которые не могли двинуться с места, пока не переменится ветер. Парис уверял ее, что все это торговые суда, но тем не менее их растущее количество выглядело угрожающе. Разве моряки не нуждались в пище и развлечениях? И разве Мирина не видела собственными глазами, с какой легкостью эти мужчины готовы были добыть себе удовольствия с помощью меча?
– Я никогда и не думала, что в мире так много кораблей, – как-то раз сказала Мирина Парису, когда они вместе стояли на балконе.
– Когда ветер сменит направление, – уверенно ответил Парис, обнимая ее за плечи, – они все отправятся в разные стороны.
Мирина прижалась к нему:
– Кроме греческих судов.
– Могу поспорить, – сказал Парис, целуя ее в шею, – даже им все это надоест.
Агамемнон, владыка Микен, дал царю Приаму один месяц на то, чтобы наказать амазонок, предположительно скрывавшихся за высокими стенами Трои, и вернуть ему Елену, так жестоко похищенную из родного дома. Что касалось судьбы Мирины, то было слишком очевидно, что невозможно требовать наказания царевны Трои, по крайней мере, пока она достаточно молода, чтобы удерживать интерес своего мужа. Но возможно, искуплением ее грехов могло стать возобновление добрых отношений между Микенами и Троей – отношений, которые гарантировали свободный проход кораблей и товаров через Геллеспонт.
Мирина так и не поняла до конца причин вражды между Агамемноном и Приамом, но знала, что уже в течение десяти лет греческий пират по имени Ахиллес совершал набеги на троянское побережье.
– Его люди крадут весь урожай, словно армия муравьев, – объяснил ей Парис, – и, что куда хуже, они похищают свободных горожан и продают их в рабство. Агамемнон, конечно же, утверждает, что ничего не может поделать с этими набегами, но всем известно, что он имеет от них немалую выгоду. – Парис с отвращением покачал головой. – В конце концов мой отец решил нажать на Агамемнона, заставить его держать Ахиллеса на привязи и обложил налогом все греческие корабли, проходящие через Геллеспонт в ту или другую сторону. Это ограничение свободы движения взбесило греческих капитанов, которые зарабатывают в этих водах. Поверь мне, я не раз и не два говорил об этом с отцом, сомневаясь в мудрости подобной политики, потому что, боюсь, она не приведет ни к чему, кроме дальнейшего нарастания вражды.
В общем, учитывая эту историю взаимного недовольства, никто, пожалуй, не удивился тому, что Агамемнон решил воспользоваться историей похищения своей дочери для того, чтобы заставить Приама отменить налог за проход по Геллеспонту. Но эта просьба как будто запечатала сочувственный слух царя Приама; видя, что горюющий отец и расчетливый делец вдруг слились воедино, царь Трои просто отослал Агамемнона и его делегацию прочь, ничего не пообещав. И тут же потребовал от Мирины, чтобы она немедленно доставила ему Елену и амазонок, желая быть уверенным, что у греков не будет причины начинать военные действия.
В итоге Ипполита и Анимона были отправлены в Эфес, чтобы рассказать обо всем госпоже Отрере и уговорить Елену приехать в Трою и повидаться с отцом. После их отъезда Мирине оставалось лишь ждать. Запертая в своей комнате по приказу царя Приама, она узнавала новости только от Париса. Бедняжка Кара пыталась покончить с собой, Лилли пыталась осторожно смягчить царя… Все это Мирина знала из вторых уст, и, хотя ей в общем было понятно, почему царю так хотелось наказать ее за те беды, которые она навлекла на его дом, Мирина все равно ненавидела собственную беспомощность.
– Наберись терпения, – много раз просил ее Парис. – Чем больше ты шумишь, тем дольше отец будет гневаться. Он из тех, кто должен настоять на своем; единственный надежный способ утихомирить его – молчать и не сопротивляться.
Что же до царицы, то она лишь однажды зашла навестить Мирину и погладила ее по щеке холодными бледными пальцами.
– Бедное мое дитя, – прошептала она, глядя на Мирину полными печали глазами. – Я знала, что так оно и будет. Знала с того самого дня, когда ты к нам приехала. Бедная моя девочка. Бедный мой мальчик…
Мирине оставалось только одно: цепляться за надежду, что ее сестры в Эфесе догадаются, как им следует действовать, и поспешат ей на помощь. Прибытие в Трою Елены – целой и невредимой – должно было успокоить Агамемнона и завоевать прощение для всех остальных.
Когда женщины наконец вернулись из Эфеса, Мирина жадно наблюдала за ними с балкона, пытаясь рассмотреть лица сестер. Она насчитала всего двенадцать женщин, но не смогла узнать ни одну из них до того, как они исчезли в конюшнях, чтобы расседлать лошадей.
Не в силах сдержать волнение, Мирина бросилась к двери и принялась колотить по деревянным филенкам. Но никто не откликнулся до тех пор, пока наконец не явился Парис и не повел ее в тронный зал.
– Ты вообще понимаешь, – сказал он, сильно хмурясь, – что твой грохот можно было слышать во всем дворце?
– Тогда почему никто мне не ответил? – Мирина помчалась по коридору, обгоняя Париса. – Что должны подумать мои сестры? Что я здесь рабыня?
Парис поймал ее за локоть и резко остановил:
– Вполне может настать такой день, когда ты вспомнишь это время порабощения и пожелаешь, чтобы оно вернулось.
Мирина уставилась на него во все глаза, внезапно похолодев:
– Не надо так говорить…
– Тогда давай оба помолчим, – сказал Парис, обнимая ее, – и не станем портить эти часы желчными словами.
Если в храме Сотрясателя Земли царь Приам принимал своих врагов, то в тронном зале он приветствовал своих друзей. Сидя в поставленном на возвышение мраморном кресле у дальней стены – кресле с подлокотниками, вырезанными в форме когтей, и спинкой в виде птичьих крыльев, – он уже выслушал все привезенные из Эфеса новости, когда в зал вошли Мирина и Парис.
Если Мирина надеялась на радушный прием своих сестер, то ее ждало горькое разочарование. Стоя посреди зала, обращаясь к царю с дерзкими жестами, широкоплечая Пентесилея при появлении Мирины лишь холодно кивнула ей, прошипев:
– Это все твоя вина.
Пентесилею в основном окружали женщины, с которыми Мирина почти не общалась в имении госпожи Отреры: воинственные всадницы и охотницы, считавшие себя выше всех остальных и не тратившие время на близкое знакомство с новичками. Единственными знакомыми лицами оказались Питана и Елена, причем последняя выглядела такой же недовольной, как и прежде. Но она по крайней мере приехала.
– Я ничуть не удивлен, – сказал царь Приам, слегка поерзав на мраморном сиденье, – слыша о новых набегах на побережье; греки наглеют с каждым днем. Если Агамемнон и пытался когда-то обуздать этого пирата Ахиллеса, то теперь он явно снова дал ему полную свободу. И весьма мудро со стороны вашей госпожи Отреры отказаться от имения, пока его не разграбили. Куда она собирается перебраться?
