— Летчики энской истребительной группы просят прислать комика и нескольких танцоров, — докладывал Майкл своему начальнику, капитану Минеи. Стены комнаты были увешаны фотографиями известных артистов, которые прошли через Лондон по линии объединения военно-зрелищных предприятий. — И требуют, чтобы мы не посылали больше пьяниц. В прошлом месяце у них был Джонни Саттер. Он оскорбил там какого-то летчика и был жестоко избит.
— Пошлите к ним Флэннера, — слабым голосом сказал Минеи. У него была астма, и к тому же он слишком много пил. От сочетания виски с лондонским климатом ему по утрам всегда было не по себе.
— У Флэннера дизентерия, и он отказывается выезжать из Дорчестера.
Минеи вздохнул.
— Ну, тогда пошлите эту аккордеонистку. Как ее фамилия, той, с голубыми волосами?
— Но ведь они просят комика.
— Скажите им, что у нас есть только аккордеонисты. — Минеи поднес к носу склянку с лекарством.
— Слушаюсь, сэр, — ответил Майкл. — Мисс Роберта Финч не может ехать в Шотландию. С ней приключился нервный припадок в Солсбери. Она все порывается раздеться донага в солдатской столовой и пытается покончить с собой.
— Пошлите в Шотландию ту певичку, — со вздохом оказал Минеи. — Подготовьте подробное донесение о Финч и отошлите его в штаб в Нью-Йорк, чтобы нас потом не обвиняли.
— Труппа Маклина сейчас находится в Ливерпульском порту, — продолжал Майкл, — но на их судно наложен карантин. Один из матросов заболел менингитом, и всем запрещено сходить на берег в течение десяти дней.
— Это просто невыносимо, — проворчал капитан Минеи.
— Получено секретное, донесение из энской тяжелой бомбардировочной группы. В прошлую субботу у них играл оркестр Лэрри Крозета. В воскресенье вечером они затеяли с летчиками игру в покер и выставили их на одиннадцать тысяч долларов. Полковник Коукер утверждает, что у них были крапленые карты. Он требует, чтобы они вернули деньги, а в противном случае грозит привлечь их к ответственности.
Минеи устало вздохнул и поднес склянку с лекарством к другой ноздре. До войны он содержал ночной клуб в Цинциннати, и теперь часто мечтал снова оказаться в Огайо среди комиков и танцоров.
— Сообщите полковнику Коукеру, что я расследую всю эту историю, — ответил он.
— Священник транспортно-десантного авиационного командования, — бесстрастно докладывал Майкл, — протестует против непристойностей в нашей программе «Ошибки молодости». Он говорит, что главный герой семь раз чертыхается, а инженю во втором акте обзывает одного из действующих лиц сукиным сыном.
Минеи удрученно покачал головой.
— Я же приказал этому олуху для представлений на этом театре военных действий выбросить из программы все непристойности, и он заверил меня, что все сделает. Ох, уж эти артисты, — простонал он. — Передайте священнику, что я с ним совершенно согласен и что все виновные будут наказаны.
— На сегодня пока все, капитан, — закончил Майкл.
Минеи вздохнул и сунул склянку в карман. Майкл направился к выходу.
— Одну минуточку, — остановил его Минеи.
Майкл повернулся к капитану. Минеи хмуро оглядел Майкла воспаленными глазами астматика. Нос у него был красный от насморка.
— Ей богу, Уайтэкр, — сказал Минеи, — у вас ужасный вид.
Майкл без всякого удивления посмотрел на свой измятый, не по росту большой китель и мешковатые брюки.
— Так точно, капитан.
— Мне лично на это наплевать. По мне вы могли бы являться сюда хоть в негритянском костюме, в одной травяной юбочке. Но ведь у нас бывают офицеры из других частей, и у них создается плохое впечатление.
— Да, сэр, — согласился Майкл.
— Заведение, подобное нашему, — продолжал Минеи, — должно выглядеть даже более военным, чем подразделение парашютных войск. Мы должны блестеть, мы должны сверкать. А вы выглядите, как рабочий по кухне.
— Так точно, сэр.
— Неужели вы не можете добыть себе другой китель?
— Я уже два месяца прошу об этом, — сказал Майкл. — Каптенармус и разговаривать со мной больше не станет.
— Вы бы хоть почистили пуговицы. Это ведь не так уж трудно, не правда ли?
— Да, сэр.
— Как мы можем знать, — сказал Минеи, — что в один прекрасный день к нам не пожалует генерал Ли?
— Да, сэр.
— Кроме того, у вас на столе всегда слишком много бумаг. Это производит плохое впечатление. Засуньте их в ящики. На столе должна лежать только одна бумага.
— Слушаюсь, сэр.
— И еще один вопрос, — глухо проговорил Минеи. — Я хотел спросить, есть ли у вас при себе деньги. Вчера вечером я задолжал по счету в «Les Ambassadeurs», а суточные получу не раньше понедельника.
— Один фунт вас устроит?
— Это все, что у вас есть?
— Да, сэр.
— Хорошо, — сказал Минеи, взяв бумажку у Майкла. — Спасибо. Я рад, что вы с нами, Уайтэкр. Здесь до вашего прихода творилось что-то невообразимое. Если бы только вы чуть побольше походили на солдата!
— Да, сэр.
— Пошлите ко мне сержанта Московица, — сказал Минеи. — У этого сукина сына денег хоть отбавляй.
— Слушаюсь, сэр, — ответил Майкл. Он направился в другую комнату и послал сержанта Московица к капитану.
Вот так проходили дни в Лондоне зимой 1944 года.
Король после ухода Полония произнес:
— О, мерзок, грех мой, к небу он смердит;На нем старейшее из всех проклятий — Братоубийство!..[62]
На маленьких ящичках, специально установленных по обеим сторонам сцены, вспыхнул сигнал «Воздушная тревога», и несколькими секундами позже до слуха зрителей донесся вой сирен, а вслед за ним где-то далеко, в стороне побережья, заговорили зенитки.
Король продолжал:
…Не могу молиться,Хотя остра и склонность, как и воля:Вина сильней, чем сильное желание…
Грохот зениток быстро приближался. Самолеты проносились уже над пригородами Лондона. Майкл поглядел вокруг себя. В театре шла премьера, и притом необычная, с новым артистом в роли Гамлета. Публика была разодета для военного времени шикарно. Среди зрителей было много престарелых дам, которые, казалось, не пропустили ни одной премьеры «Гамлета» со времен Генри Ирвинга[63]. В ярком свете рампы поблескивали седые волосы и черные вуалетки. Престарелые леди, как и все остальные зрители, сидели тихо, не шевелясь, и не отрывали глаз от сцены, где встревоженный, охваченный отчаянием король шагал взад и вперед по темной комнате Эльсинорского замка.
Король громко говорил:
Прости мне это гнусное убийство,Тому не быть, раз я владею всем,Из-за чего я совершил убийство:Венцом, и торжеством, и королевой.
Это была коронная сцена короля, и артист, очевидно, немало над ней поработал. Он был один на всей сцене, и ему предстояло произнести длинный и красноречивый монолог. И надо сказать, играл он очень хорошо. Взволнованный, страдающий, сознающий тяжесть совершенного преступления, он шагал по сцене, а за кулисой притаился Гамлет и думал, прикончить его или нет.
Грохот орудий становился все сильнее; в небе был слышен неровный гул немецких самолетов, приближавшихся к позолоченному куполу театра. Монолог короля звучал все громче и громче, казалось, его голосом говорит трехсотлетняя история английского театра, бросая вызов бомбам, самолетам, орудиям. Зал застыл. Зрители слушали с таким напряженным вниманием, как будто они присутствовали на первом представлении новой трагедии Шекспира в «Глобусе»[64].
Король восклицал:
В порочном мире золотой рукой,Неправда отстраняет правосудье,И часто покупается законЦеной греха; но наверху не так:Там кривды нет…
Как раз в этот момент открыла огонь зенитная батарея, расположенная прямо за задней стеной театра; где-то совсем рядом раздались два взрыва бомб. Театр чуть вздрогнул.
— …Там дело предлежит воистине… — громко произнес актер, продолжая играть свою роль. Он говорил с расстановкой, стараясь вместить фразы в промежутки между залпами орудий, и сопровождал свою речь изящными трагическими жестами.
— …И мы принуждены… — сказал король, когда на какой-то момент наступило затишье: зенитчики за стеной театра перезаряжали свои орудия. — На очной ставке с нашею виной свидетельствовать… — Но в следующую же секунду где-то совсем рядом открыли огонь реактивные установки. Их ужасный свист всегда напоминал звук падающей бомбы. Король молча ходил взад и вперед, ожидая очередного затишья. Свист и грохот на мгновение ослабли и превратились в какой-то невнятный рокот. — Что же остается? — торопливо воскликнул король. — Раскаянье. Оно так много может.
Затем его голос снова потонул в общем грохоте. Здание театра сотрясалось и дрожало под аккомпанемент нестройного хора орудий.
«Бедный малый, — подумал Майкл, вспоминая все премьеры, которые ему довелось видеть, — бедный малый. Наконец-то после стольких лет он дождался этого огромного события в своей жизни, и вот… Как же он должен ненавидеть немцев!»
