кто ты. Все знают. И после такого ни один офицер не выскочил бы в дамки так скоро, как это сделал ты. Запихали бы куда-нибудь к чёрту на рога, подальше с глаз и от газетных статей. И хорошо, если вообще на дредноут, а не на землю. Так что тут без владычной руки не обошлось. И всё это, конечно, не в благотворительных целях.
Блад помолчал, раздавил окурок о железные перила галереи.
— Слышал, что «Ржавый призрак» не использует пехоту, пренебрегает абордажными атаками, предпочитая стрелять с дальней дистанции. Я здесь, чтобы научить ваших парней драться. Чтобы ваша пехота соответствовала своему капитану. Вот и весь наказ.
Винтерсблад бросил окурок и собрался уйти с галереи, но перед ним, загораживая весь проход, стоял Фрипп, даже не подумав подвинуться, чтобы дать подполковнику пройти. Офицеру оставалось либо протискиваться в узкий зазор между капитаном и перилами, либо идти напролом, толкнув полковника плечом. Чутьё подсказывало Бладу, что от этого его выбора зависят не только их с Фриппом отношения, но и его судьба на «Ржавом призраке». Но он всё-таки выбрал второе.
***
Летаем с Фриппом третий месяц, и это худшее время в моей жизни, если не считать допросов в госбезопасности! Вылеты у нас короткие — не дольше трёх дней. Потом дня два на земле в части, и снова вылет. Я догадываюсь, что без Ортиза здесь не обошлось: наверняка боится надолго оставлять Фриппа наедине с командой и пехотой в замкнутом пространстве, но после длительных полётов с Тен такая дерготня — с борта на землю и обратно — для меня непривычна. Это раздражает. Но, кажется, — только меня. А вот всех остальных раздражаю я.
Солдаты смотрят на меня, как на мебель. Точнее, как на табуретку, на ножки которой они регулярно налетают мизинцами, но переставить её в другое место не представляется возможным. Но на открытый конфликт никто не идёт. Наоборот, — во время построений пехотинцы с фальшивой показной улыбкой от уха до уха на каждый мой приказ орут: «есть, сэр!» и выполняют его с особым тщанием, как верные псы, выслуживающие сахарную косточку.
Но всё это — чистой воды фарс. За идиотскими рожами старательных дворняжек нет-нет да и проступает презрительный оскал бойцовских собак, которые лишь терпят меня, ожидая команды настоящего своего хозяина.
Чисто физически, по силе и выносливости, каждый из них превосходит меня. Но что касается их мастерства в бою — вот тут у меня сомнения, и очень большие. Проверить пока не удаётся: всё это время Фрипп успешно избегает абордажей.
Каждый раз, когда он атакует неприятеля, открывая по нему огонь, я вламываюсь в капитанскую обитель — гондолу управления — и настаиваю на абордаже. И каждый раз он меня игнорирует.
— Ты бы вернулся к своим солдатам, командир, — мягко замечает Фрипп, — а мы уж здесь как-нибудь сами…
— Это неэффективно, — доказываю я, — вы повредите имперский цеппелин достаточно, чтобы он вышел из боя, но не настолько, чтобы этот бой стал для него последним! А они, в свою очередь, повредят «Ржавый призрак». Позвольте пехоте делать своё дело: берите имперцев на абордаж, пока они не взяли нас, и мы сломаем их!
— Пробоина по левому борту, сэр! — сообщает капитану второй пилот — лейтенант Медина. — Баллоны не задеты, но совсем рядом! — он нервно оглядывается на меня, и я отмечаю, что он не вполне согласен с решениями Фриппа.
— Продолжать огонь! — хрипит капитан артиллеристам по внутренней связи и выкручивает штурвал, делая хитрый манёвр, чтобы уйти от вражеских снарядов.
Как пилот он, безусловно, хорош. Но не так, как был хорош Андрес Медина, и нас всё-таки цепляет по касательной, порвав обшивку. Медина-младший вновь бросает на меня быстрый, тревожный взгляд.
— Вы угробите цеппелин, капитан! — кричу я Фриппу сквозь грохот взрывов. — Здесь нужна пехота!
— Прикусите язык, — отвечает он, перейдя на «вы» — это сигнал, что состояние Фриппа близко к ярости, — вы не понимаете, что несёте! Я здесь капитан, и это мой цеппелин! Я лучше всех вас, вместе взятых, знаю, что делать! Обшивку залатают. А за мёртвых пехотинцев кто отвечать будет? Неужели вы, командир? — оглядывается на меня, и взгляд его серо-голубых глаз — как пощёчина.
— Если мы по вашей милости упадём — некому будет отвечать! — ору.
Это я зря. Не стоит доводить пилота до истерики во время боя. Но я тоже зол, меня несёт, и я спохватываюсь, когда уже слишком поздно.
Фрипп делает шаг от штурвала, продолжая держать его правой рукой. Левой хватает меня за рубашку под самым горлом, сжимает мощный морщинистый кулак, до треска скручивая ткань. Он настолько силён, что, мне кажется, сможет выкинуть меня за борт одной левой, швырнув через всю гондолу управления и разбив мною стекло.
— Ни разу в жизни я не терял своего цеппелина! — шипит он мне в лицо и отталкивает, возвращаясь к штурвалу. — Займите своё место, командир! — переключив голос на ледяное спокойствие, говорит он.
Я вынужден покинуть гондолу. Ухожу и чувствую спиной испуганный взгляд младшего Медины. Спускаюсь к солдатам. Они, судя по всему, и не сомневались в очередной моей неудаче.
Ничего, однажды Фриппу придётся пойти на абордаж! Невозможно избегать его всю жизнь! В конце концов, «Ржавый призрак» может сам попасться на имперские «когти»! Я не сомневаюсь, что когда-нибудь это всё-таки случится. Одно плохо — и это не даёт мне покоя: я не представляю, чего ждать от солдат. Будут ли они выполнять мои приказы? Смогут ли они сделать то, что я от них потребую? Или будут работать по-старинке, как привыкли? А может, на такой случай вообще имеется особое, негласное распоряжение Фриппа? Например, пустить мне пулю в затылок.
Несмотря на то, что капитан обычно держится со мной подчёркнуто вежливо, по его многозначительному полуприщуру и переглядкам с командой и пехотинцами я понимаю, что моя невиновность по тому мерзкому делу не раз обсуждалась у меня за спиной и поставлена под большой вопрос. Мой несостоявшийся расстрел очень удобен для Фриппа: по его версии, я просто выкупил свою паскудную жизнь у Ортиза. И доверять таким, как я, разумеется, нельзя.
Тот, кто должен быть моей правой рукой — капитан Хайнд — на деле правая рука Фриппа. И не только рука, но ещё и ухо, и глаз, и что там может понадобиться капитану
