клюква. Уже наполовину опустевшие бутылки айсбергами высились среди тарелок. Гости, обо всем договорившиеся с хозяевами, благодушествовали, расстегнув верхние пуговицы своих рубашек.
Гостеприимство — закон северян, и нелегко было Туньле его нарушать — ох, нелегко! — но все же она встала посреди комнаты и сказала:
— Я не стану женой вашего сына.
— Замолчи! — вскочил со стула отец. — Сейчас же замолчи.
— Не стану!
Гости всполошились:
— Чем тебе Ека не угодил? Подожди, сейчас мы тебе подарки принесем — они в нарте остались…
— Мне не нужно ваших подарков. Уезжайте. Ека уже укатил.
— Не обращайте на нее внимания! Она сама не знает, что говорит, — запричитала мать. — Глупая еще, молодая… Ешьте, я сейчас оленьих языков принесу!..
Но гости уже поднимались со своих мест. Зашуршали в сенях малицы и ягушки, и вскоре и вторая нарта растворилась в пуржистой ночной мгле…
У Туньлы ослабели колени, она села на лавку. Отец, сгорбясь, отвернулся к окну… Над разгромленным столом поникла мать. Словно испуганные мыши, попрятались по углам сестренки и братья.
Бесконечным, как дневной переезд по тундре, было молчание. Наконец, Туньла тихо позвала:
— Аси!.. Отец!..
Лор Вош Ики не отвечал, только лопатки судорожно сошлись у него под голубой праздничной рубахой.
— Прости, отец…
Туньла села рядом с матерью и обняла ее за шею.
— Мама… И ты прости… Иначе я не могла.
Лор Вош Ики шумно, как усталый хор, вздохнул и повернул лицо к непокорной дочери. Нет, не было гнева на этом лице, таком родном и любимом для Туньлы. Не было! Может быть — лишь растерянность или недоумение.
— Ты проголодалась, дочка. Ешь…
— А вы?
— Кусок в горло не лезет! — всхлипнула мать. — Такое ты нам устроила — от Шурышкар до Тильтима судачить будут!
Но отец вдруг сказал:
— Пусть судачат. Не все ли равно?
И громко рассмеялся:
— Калым, калым! Прощай, калым! Тю-тю!
Туньла улыбнулась и положила себе на тарелку большой кусок жареной нельмы. Завтра на ферме много работы — и вправду надо хорошенько поесть.
Перевод с хантыйского Э. Фоняковой.
Андрей Тарханов
ПОДСКАЗ ГЛУХАРЯ
«Странно. Лицо молодое, а уши старые», — думал Петр Шешуков, глядя на заведующего районным отделом культуры Льва Андреевича Краскина. Уши у заведующего, действительно, были примечательными: большие, блеклые, вислые, они выглядели явно чужими на тридцатилетнем, круглом, как луна, лице. «И слова какие-то старые, холодные».
— Юбилеи района — это замечательное событие для трудящихся нашего края, для нас, работников культурного фронта, — медленно говорил Лев Андреевич, стараясь придать голосу торжественность и басовитость.
В кабинете заведующего полно народу: работники Домов культуры, клубов района, методисты отдела культуры.
— Это праздничное и торжественное событие мы должны встретить во всеоружии. Особое внимание обратите на наглядную агитацию. Чтоб все цифры налицо. Чтоб все сверкало, сияло, слепило! — в голосе Льва Андреевича появились нотки воодушевления. — И не забывайте о личных обязательствах. Мобилизуйте на выполнение их всю свою энергию, ум, изобретательность…
Петр сидел одиноко, в сторонке, почти у самой двери. Широкоскулый, с высоким лбом. А вот глаза какие-то печальные. Или от непотухшей душевной раны, или от неосуществленной мечты бывает такая печаль у людей.
— Что скажет о своих обязательствах наш художник? А, Петр Ефимович? — обратился к Шешукову заведующий. И, не дожидаясь ответа, спросил с напором: — Сколько скульптурных изделий выдашь к юбилею?
Петр Шешуков — местная знаменитость, художник, резчик по дереву — молчал. Слишком нелепым показался ему вопрос.
— Не скромничай, Петр Ефимович, не скромничай, — послышались голоса. — Покажи нашу таежную хватку.
«Денег все равно нет. Надо соглашаться. Может, аванс дадут?» — мелькнуло у Петра.
— Ну, изделия два сделаю, — нерешительно сказал он.
— Ма-а-ло, Петр Ефимович. Ой, мало, — покачал головой заведующий. — Такой юбилеи! Пять-де-сят лет району!.. Как думаете, товарищи?
— Юбилей, конечно, замечательный. Тут надо подумать, Петр Ефимович, — поддержало заведующего несколько голосов.
— Не знаю, что и сказать вам, Лев Андреевич… — Петр был растерян, смущен и оттого казался еще меньше ростом.
— Тогда я скажу! — заведующий упрямо вскинул подбородок. — Пять изделий мы ждем от тебя, Петр Ефимович. Пять — это символика. За каждым изделием — десяток лет жизни района, его истории. Первую скульптуру вы уже, наверно, сами видите, товарищи. Это оленевод, забитый, угнетенный. Ну, а финал надо с космосом связать. Без него мы теперь, сами понимаете, ни туды и ни сюды.
— Да при чем тут космос?! — раздались голоса. — Оленей негде пасти! Олени гибнут, а тут про космос…
— Не мне тебя учить, Петр Ефимович, — сказал на прощание заведующий. — Но помни: ты получил государственного значения заказ. Через двадцать дней жду тебя. Время торопит.
Взяв в бухгалтерии отдела культуры аванс, Шешуков в тот же день улетел в свою таежную деревушку на АН-2. Жил он один. Двухкомнатная квартира его была сплошь заставлена изделиями из дерева, заготовками — березовыми и осиновыми чурками. Посмотрев заготовки, Петр задумался. Долго он сидел неподвижно. Поднявшись, сказал сам себе озабоченно: «Хорошую березу надо…»
Стояла вторая половина сентября. Лес еще хранил следы изначально-величавой осенней красоты. Ссыпая на землю последнее золото, он прислушивался к голосам неба.
Брусника, схваченная инеем, потемнела, была такой вкусной, что Петр зажмуривал от удовольствия глаза, Особенно любил Шешуков лиственницы. Гордо и надежно стояли они в лесу. Прекрасна у них в эту осеннюю пору хвоя. Нежно-огнистая, мягкая, она навсегда впитала в себя жар июля. И когда Петр держал на ладони обласканные солнцем хвоинки, он явственно ощущал это тихое тепло лета.
Петр ходил по лесу. Подойдет к березе, окинет ее зорким взглядом от корней до макушки, обухом
