минимум добра, не допуская проявления зла, могущего ему препятствовать. Я почувствовал это тогда, не зная Вл. Соловьева, инстинктивно, и оказался прав: конечно, нельзя было рассчитывать на какую бы то ни было удачу, схватившись с лавочником на его площадке. Кухонная диалектика, которая всегда к его услугам, позволяет, признавая на словах самые благородные правила дуэли, на всякий случай приезжать к назначенному месту в танке.
В первый день у меня было много тягостных и обнадеживающих разговоров, главным образом вокруг дела, и чем более фантастические соображения высказывали доброжелатели, тем более несомненными становились для меня угадываемые принципы права, которых только и следовало придерживаться как возможности реализации минимального добра. Можно ли было хоть когда-нибудь рассчитывать у нас на что-то большее?
Но и этого было слишком много. Я почувствовал (еще до разговора в прокуратуре), как далеко ушло наше правосудие не только от норм нравственности (хотя бы и в минимуме), но даже от собственного казенного правосознания, зато как нерасторжимы его связи с мнением все того же лавочника, на сей раз сидящего в большом областном кресле, дергающего за веревочки все областные учреждения, в том числе и якобы независимые.
Но я все еще был полон надежд (в конце концов, разочарование в справедливости общественного правосознания не имело конкретного отношения к судьбе моей сестры, находящейся в руках независимых органов юстиции), и чем больше узнавал о сути дела, тем увереннее понимал, что помощь следует искать там, где сестра находится, — у следователя прокуратуры, вообще в Доме правосудия, там интересуются прежде всего выяснением истины, — а потому подальше от доброжелателей с их мелкими страстишками! Но все-таки пошел к одному из таких друзей-приятелей, человеку в Калининграде крупному — главному врачу огромной областной больницы. Помню мрачное, немецкое еще здание больницы, коридоры и коридорчики, маленькую приемную, где меня заставили ждать, смесь подобострастия и уважения, окружавшую задерживающегося шефа, его внимательные, изучающие глаза и мгновенный приговор, вынесенный мне. И наш разговор. Он — близкий товарищ Александра Николаевича, всегда симпатизировал и Иде, а потому будет со мной предельно откровенен. Он несколько раз говорил со следователем прокуратуры (она звонила), разговаривал в обкоме — картина ему в общих чертах ясна…
Я был потрясен уже тем, что следователь звонит ему, а меняв тот день принять не захотела, что обком в курсе дела и тем не менее Ида сидит в КПЗ, витрина с ее фотографиями украшает центральную площадь города, а стало быть, речь идет не о каком-то недоразумении и превышении власти неким чиновником, но что я сталкиваюсь с целой системой, в которую миф о независимости органов юстиции никак не втискивается… Наверное, он понял что-то по моему лицу, потому что, высказав соображения о том, как поставить в известность Александра Николаевича — это сразу взял на себя, так же как и заботу об их сыне, — он доверительно наклонился ко мне: «Следователь рассказала мне страшную подробность, правда, она еще проверяется, но существует версия о том, что пострадавший был в машине…» Я вытаращил глаза: «Как то есть был?» Его ничуть не озадачило мое недоумение. «Он влетел в машину через ветровое стекло, они втащили его, а потом, решив, что он мертв, выбросили…» Я потрясенно молчал, а он, довольный эффектом, прибавил: «Может быть, даже потом переехали его на всякий случай колесами…» — «Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? — спросил я, когда ко мне вернулся дар речи. — Вы только что рассказывали, что говорили с Идой уже после всей этой истории, что она обо всем рассказывала вам в подробностях?.. Я тоже говорил с ней по телефону из Москвы…» — «Нет, нет, — заторопился он, — это некое предположение, рабочая гипотеза». — «А что вы сказали следователю, когда услышали эту „гипотезу“? — спросил я. — Или в обкоме? И как вообще вы можете повторять подобное, зная сестру?» — «Вы напрасно горячитесь, — сказал он. — Я был с вами откровенен и надеюсь, это останется между нами». — «Я тоже надеюсь на это, — сказал я. — Давайте будем придерживаться фактов, а версии и гипотезы оставим литературе».
«Не ожидал таких рассуждений от литератора», — бросил он мне вдогонку, но я уже топал по коридорам и коридорчикам, начиная смутно догадываться о том, что нам предстоит.
Ощущение вязкости и кошмара, от которого, проснувшись, невозможно освободиться, охватывало меня, чем дальше я углублялся в дело, разговаривал с официальными лицами, чиновниками, ходил по кабинетам, не переставая думать о том, что происходит с человеком, угодившим в такое и оставшимся без помощи. Меня же могло не быть, я мог быть занят на работе, от которой так просто не уедешь… А если бы я был неграмотен, не способен к такому ожесточению и родившейся откуда-то бульдожьей хватке?.. Я понимал теперь, что так просто мы из этого дела не уйдем.
А было так. Александр Николаевич действительно уехал, и через несколько дней Ида махнула с приятелем и шофером в загородный ресторан. Они пили втроем, она меньше (в деле был зафиксирован счет и количество выпитого), совсем поздно, в двенадцатом часу выехали обратно, шофер гнал машину по шоссе под моросящим дождем. Она просила его быть поосторожней, но он, человек опытный, шофер-профессионал, только отмахивался.
Они сидели сзади, Ида задремала, и уже при въезде в город раздался удар, полетели стекла. «Что там, Толик? — спросил Валентин. — Что-то, мне показалось, мелькнуло, не руль велосипеда?» — «Камнем засветили, не пойму…» Он сидел впереди, вел машину, перед ним полный обзор, свет был нормальный — и он не мог не видеть.
Но Иде было достаточно, машина в их доме, где никто ничего не умел делать руками, являлась постоянным источником фантастических расходов и семейных неурядиц, ее только что в очередной раз отремонтировали, выкрасили — теперь все начинать сначала: «Останови машину!..» Он продолжал ехать с той же скоростью. Но она взяла его сзади за плечо, и он затормозил.
Они вышли, проехав метров четыреста.
Было темно, шел дождь, в свете горящих фар они увидели помятый радиатор и зияющий провал искрошившегося ветрового стекла.
«Не пойму, — сказал Толик, он был совсем трезв, — на что мы могли наскочить? Или бросили чем?»
Могла ли понять моя сестра, женщина, для которой машина всегда оставалась существом значительно более загадочным, чем таинственные глубоководные рыбы, что на шоссе нельзя наскочить просто так на что-то; или так верила шоферу; или была сокрушена ситуацией: страшным видом машины, которую Александр Николаевич так берег, к тому же была она не одна, неприятно; или недовольна собой — позволила пьяному сесть за руль? И вот результат…
Она открыла переднюю дверцу, села. Они стояли еще на шоссе, когда возле них
