затормозило такси, водитель с ходу помянул Господа Бога, дождь и частников, стоящих посреди шоссе с полным светом: «Что у вас?» — «Сами не знаем», — сказал Валентин. И тот уехал.
А отъехав еще четыреста метров, подобрал лежавшего на шоссе без сознания велосипедиста и отвез его в больницу. Этот таксист видел женщину в очках, сидящую за рулем изуродованной машины.
Они тихонько поехали дальше, поставили машину в гараж, а утром Толик с Валентином отправились к Толиному дружку-таксисту добывать ветровое стекло. Толик вошел к нему один, пробыл там довольно долго, и когда они вдвоем вышли и поехали все вместе обратно, то разговор шел о случившемся ночью так, будто дружок уже само собой в курсе дела: «Что все-таки могло случиться?» — «А шут его знает. Никогда со мной такого не бывало…» Стекла дружок достать не смог.
Милиция ждала их у ворот рыбного института, где Толик работал шофером. «Кто вел машину?» — спросил его милиционер на мотоцикле. «Я», — сказал Толик. Его посадили в коляску и увезли.
Пострадавший, парень двадцати трех лет, ехавший на работу в ночную смену, был доставлен в больницу в тяжелом состоянии с сотрясением мозга и переломами.
Я рассказываю подробно обстоятельства немудрящего дела, они важны мне, я еще долго не мог понять, почему следователи — милиции, а потом прокуратуры — выстраивают совершенно другую картину происшедшего на шоссе.
Два дня в КПЗ на допросах и очных ставках Толик рассказывал все как было, путаясь в деталях, придумав встречный грузовик, который якобы слепил его, помешав увидеть велосипедиста. А на третий день в деле появилось «чистосердечное признание» (по квалификации следователя): машину вела Фридлянд, а я взял вину на себя, потому что она пообещала деньги, говорила, что в Москве у нее связи в прокуратуре, да и жалко было впутывать в это дело заслуженную женщину, жену профессора.
За чистосердечное признание он был освобожден. Иду задержали, через три дня прокурор дал санкцию на арест, и она просидела в бывшей гестаповской тюрьме Кенигсберга без малого полгода.
Почему все-таки прокуратура решилась на столь явное нарушение юридических норм, как возникла другая версия, так упорно отстаиваемая, и в чем суть этого на самом деле вполне заурядного дела — такого характерного для нашего правосудия, мягко говоря, вольного обращения с фактами?
Была сторона объективная: она — хозяйка машины, и ее видели за рулем. Ее машина искалечила человека, и, разумеется, она просто не может не нести за это ответственности в любом случае. Все остальное — область психологии и нюансов, несомненных для меня, но ничего не стоящих для следователя, которому намекнули, как следует вести дело. В простоте дела: машина сбила велосипедиста, в ней сидели трое, один из трех — сидевший за рулем — несет уголовную ответственность, — в этой простоте и заключалась несомненная сложность, даже в том случае, если бы показания всех троих совпадали: возможен самооговор. А если они к тому же говорят вещи противоположные?
Показания третьего — Валентина, утверждавшего ее версию, отвергали сразу: его упорство было лишним аргументом против нее — любовник. Что было кроме того? Только «факты» революционного правосознания: она аморальна, плохие отношения с руководством института, замечания по линии автоинспекции за имевшиеся раньше нарушения… Что еще? Колющая глаза иная жизнь: профессорская жена, морские экспедиции, в доме дым коромыслом, еврейка… Показательный процесс о том, что бывает, когда жена, воспользовавшись отплытием мужа, забывает о своем долге, неплохо прозвучал бы в городе моряков и рыбаков, постоянно уходящих в дальние рейсы. А может быть, началом всему стало элементарное лихоимство следователя милиции, сразу же обозлившегося на Иду: в первом же разговоре она дала ему понять, что дел с ней быть не может. А как вел себя в такой ситуации Толик? Может быть, все это вместе, ибо революционное правосознание, как нам теперь известно, при всем его красном максимализме никогда — и в пору своего идейного «идеализма» — не чуралось традиционного мздоимства, а в конце концов, это две стороны одной и той же медали правового произвола.
И, разумеется, начав, следователь милиции сделал все от него зависящее, чтобы противоположных фактов в природе не существовало. Не был допрошен дружок-таксист, которому Толик наутро рассказывал все как было, хотя Ида бесконечно об этом твердила: его вызвали через день после того, как Толика выпустили и он с ним, как было установлено, повидался. Не была взята экспертиза крови — и опять Ида говорила об этом с первого же дня: щиток управления были залит кровью, руки Толика в порезах, а у них, как выяснилось, разные группы. Экспертиза была сделана спустя много дней, кроме того, оставалось мало времени, и эксперт, над которым смеялись потом в Москве, когда я отвез его заключение в центральную экспертизу, написал: из-за малого количества крови установить группу невозможно, но, по-видимому, она относится к той, что течет в жилах Фридлянд. И многое другое, начиная с элементарного: Валентину говорили, что Фридлянд во всем созналась, зря он темнит и портит себе биографию, и наоборот — ей про него.
Забегая вперед, скажу, что, как выяснилось в ходе судебного разбирательства, следователь милиции Сорокин, арестованный к тому времени за растление собственной малолетней (полтора года) дочери, сказал родителям Толика (его мать говорила об этом в суде): «Зачем ваш сын уперся, выгораживает ее, она сидела за рулем, ее видели, пусть скажет — я его сразу выпущу. Я разрешу вам свидание, если вы его уговорите». Свидание было разрешено. И Толика выпустили.
Мне свидания не разрешили, и я вылетел спустя десять дней в Москву, так и не увидев Иду, хотя вместе с ее сыном Мишкой и Валентином мы лазили по крыше здания Калининградского университета, примыкавшего к бывшему гестапо, а ныне управлению МВД и его тюрьме: видели внутренние дворы, прогуливающихся заключенных, лица за решетками, и, конечно, нас видели, о чем потом в суде шла речь. Но практически делать в Калининграде мне было нечего, зато в Москве…
У меня было о чем подумать в самолете: я пытался разложить по полочкам горящие во мне ощущения и несомненные факты. Что все-таки было в ее пользу? Грязно начатое, открыто тенденциозно ведущееся дело (от содержания ее — старшего научного сотрудника, известного в городе человека, женщины, матери — под стражей до суда, хотя материалы следствия этого никак не требовали, до фотовитрины, оставшейся висеть в центре города, когда я уезжал, хотя в обкоме согласились, что это неправильно, и каждый день обещали распорядиться); моя собственная убежденность в ее искренности, основанная на несомненном для меня понимании того, что и как произошло: и тогда, на шоссе, когда, очнувшись, она поняла —
