Понимание сути исторического момента как генезиса нового социального качества дезавуирует привычное объяснение роста этнофобии и этнизации сознания кризисом модернизирующегося общества, реакцией традиционализма на интенсивную модернизацию420. Нет серьезных оснований говорить о проведении в посткоммунистической России модернизационной политики, ибо страна втянута в воронку беспрецедентного антропологического и социокультурного регресса. Но в ходе этого регресса, сопровождающегося имитационным заимствованием ряда западных политических институтов и практик, частичным инкорпорированием некоторых западных экономических механизмов происходит спонтанное, естественно-историческое формирование неоварварского общества и нового социального строя — строя не постмодернистского и не варианта модерна, а его антитезы421. В этом смысле этнофобия и этнизация сознания должны рассматриваться не как реакция традиционного общества на модернизацию, а как реакция модернизированного общества на де- и контрмодернизацию.
420 См., например: Гудков Лев, Дубин Борис. Указ. соч. С. 13.
421 Подробно об этом см. гл. 11 книги В. Д. Соловья «Кровь и почва русской
истории» (М., 2008).
Преимущество этнической идентичности составляет ее простота: будучи биологическим феноменом, этничность выходит на первый план, когда рассыпаются сложные идентичности и социальные связи. Она может облекаться в различные одежды, включая культурные и социальные, однако современная Россия представляет как раз тот случай, когда форма адекватна содержанию. В наших условиях этническая идентичность есть не возвращение к традиционным русским ценностям и ревитализация культурно-исторического багажа — ничего подобного и в помине не наблюдается среди молодой генерации русских, для которых характерна наиболее масштабная и радикальная этнизация сознания и которая в то же время решительно порвала с прошлым. В ее основе — голос крови, ощущение, что мы — иные, чем те, кто окружает нас. Этничность — единственный признак, объединяющий всех русских и одновременно отличающий их от всех других. Но это единство не в силе и триумфе, а в слабости и беде, которое не ведет (пока?) к совместным действиям.
Можно подытожить: этнизация сознания представляет собой преодоление глубокого кризиса русской идентичности и форму психологической и социокультурной адаптации к новой социальной среде; это — естественный механизм выживания сущностно биологической группы, ощущающей кардинальную угрозу своему бытию.
В этом смысле этнофобия, с которой был начат анализ, есть оборотная сторона процесса этнизации. Если этнизация сознания указывает на изменение содержания русского Мы, то этнофобию в теоретическом плане можно представить как смену русского образа конституирующего Другого.
Ее психологическую подоплеку составляет не экспансионистское устремление, а желание защитить свой очаг, родную землю и привычный образ жизни. У русской этнофобии оборонительная, защитная мотивация. Однако как это глубоко парадоксально для народа, всего лишь два десятилетия тому назад на равных участвовавшего в глобальной конкуренции и ощущавшего мессианское призвание нести всему миру свет правды, справедливости и новой жизни!
На протяжении столетий имперского бытия внутри России русские не испытывали конкуренции и не ощущали созависимости с другими народами — никто не мог бросить вызов их силе, превосходству, встать вровень с ними. Последние 20 лет Запад сохраняет для русских значение конституирующего Другого скорее инерционно, следуя исторической традиции, в то время как в актуальном времени и резко сузившемся российском пространстве подлинным конституирующим Другим русских становится «внутренний чужак». В более осторожной формулировке: Запад по-прежнему остается внешним конституирующим Другим русских, но впервые за несколько столетий интенсивно формируется образ внутреннего конституирующего Другого, конкурирующего с русскими в их собственной вотчине. Посмотрев на эту проблему сквозь призму социокультурной и социальной дифференциации отечественного общества, мы обнаружим, что для отечественной элиты первостепенное значение сохраняет внешний конституирующий Другой, в то время как для народа это значение приобретает внутренний Другой. Причем отношения с последним лишены метафизического, мессианского и глобального измерений; конкуренция с ним рассматривается исключительно сквозь этническую призму.
Таким образом, русские переходят от атрибутирующего государ-ственно-странового и цивилизационного (как это было с Западом) к этническому признаку выделения конституирующего Другого.
Смысл этой главы вкратце можно выразить так: в течение последних двадцати лет русские интенсивно превращались в другой народ. Происходящая трансформация столь глубока и всеобъемлюща, что впору говорить о рождении новой русской нации — нации, которая впервые в своей истории хочет жить для себя, а не для других.
Глава 13
«ХОРОШИЙ НАЦИОНАЛИЗМ»
Революция русской идентичности находится еще в своей начальной стадии, но некоторые из ее масштабных последствий проявились уже со всей очевидностью. На волне этой революции пришел к власти и в течение 8 лет наслаждался беспрецедентной популярностью президент Владимир Путин. Распространенное мнение, что его правление вызвало патриотический подъем в России, как минимум, неточно: не Путин вызвал патриотический подъем, а патриотический подъем породил феномен Путина.
Играть на поле патриотической политики пытался еще Ельцин, когда объявлял о создании Союзного государства с Белоруссией, призывал к разработке национальной идеи для России, с грозным видом рассматривал карту (хорошо, что не глобус) во время западного нападения на Югославию в 1999 г. и т.д. Но слишком плохая «кредитная история» Ельцина, вяжущая сила его окружения, не говоря уже об изрядно подточенным русским национальным напитком здоровье не позволили «первому всенародному избранному» оседлать патриотический тренд массового сознания, который, впрочем, еще и не проявился в его правление со всей очевидностью. А вот Путин не только был свободен от наследства прошлого и недостатков Ельцина. Он пришел вто самое время, когда этнизация стала превращаться в мощный поток, и при этом проявил довольно ума, чтобы почувствовать, куда поток несет, и умение лавировать на гребне волны.
Нельзя согласиться с расхожей либеральной критикой, что-де на месте Путина мог оказаться кто угодно. Столь удачное попадание нужного человека в нужное место и в нужное время — большая историческая редкость. Как ни относись к Путину, надо признать очевидное: по своим качествам он был абсолютно адекватен ситуации, попав, что называется, как бильярдный шар в лузу.
Тем не менее этнизация русского сознания в силу своего естественно-исторического характера шла бы в любом случае — при Путине илибез него, сопровождаясь нарастающей потребностью великороссов в национальной гордости. Фундаментальный социологический факт состоит втом, что «неоконсервативный синтез» (определение социолога Леонтия Вызова), легший в основу так называемого «путинского большинства», проявился еще до Путина. Хотя и оформился окончательно именно в его правление. Содержание этого синтеза составили три основные идеи: порядок, социальная справедливость и патриотизм, где патриотизм служил общим фоном, рельефно оттеняющим справедливость и порядок. При этом не только патриотизм, но также справедливость и порядок оказались ценностными скрепами, объединяющими общество поверх социальных, идеологических, демографических, электоральных и прочих различий и даже разрывов.
«Идеи порядка и справедливости востребованы сегодня в качестве приоритетных всеми слоями общества — и преуспевшими, и непре-успевшими. Идеологии, которые раскалывали российское общество в 1990-е годы, по сути дела, отброшены на периферию. Количество сторонников фундаментальных либералов, остающихся на позициях крайнего индивидуализма, ничтожно. То же самое можно сказать и о левых традиционалистах, в том числе и о сторонниках коммунистической идеологии. Все эти группы превращаются в маргинальные, занимающие крайние места в современном спектре идеологических сил»[1]. В широком смысле произошла идеологическая и ценностная унификация российского общества, хотя глубину ее преувеличивать не стоит: справедливость и порядок просто не могут одинаково интерпретироваться богатыми и бедными.
В любом случае эта унификация составила массовое, подлинно народное основание постельцинского режима и путинской популярности. Экзистенциальная потребность русских уважать свою страну и гордиться своим народом спроецировалась на homo novus российской политики. Русские наделяли нового президента теми качествами, которые хотели в нем видеть, причем его реальная политика, в общем, не имела значения: Путин мог эвакуировать стратегические важные базы в Лурдесе и Камрани (на что не пошел даже Борис Ельцин), обеспечивать разведывательную и логистическую поддержку натовского вторжения в Афганистан (результатом чего стало многократное увеличение наркотрафика на территорию России) и совершать другие, весьма сомнительные с точки зрения национальных интересов,шаги, но народная молвь все равно числила его патриотом. И дело здесь отнюдь не только в массированной официальной пропаганде и жесткой путинской риторике, а в том, что настроившееся на патриотическую волну массовое сознание просто не пропускало иные сигналы. Оно хотело видеть во главе страны патриота и видело его. Хотя теоретически любой российский политик, оказавшись президентом, наделялся бы подобными качествами, Путин подходил к этой роли лучше многих других.
