Перед вылетом Корзинников отвел меня в сторонку. Тихо, без обычной твердости, говорит: «Посылать тебя с неполным комплектом карт я, конечно, не могу – ты это знаешь. Поэтому не приказываю, а прошу – отгони эти машины. Указание мы получили под самый вечер и не знали, что у нас нет воронежского листа карты, а переносить вылет на завтра из-за него неудобно. Давай жми, я в тебе уверен. Если нет вопросов, давай команду по машинам, запускайте моторы и без задержек выруливайте на взлет». Через полтора часа мы без всяких приключений благополучно сели там, где нас ждали. Я точно вывел группу на аэродром посадки. Единственную белую ракету увидел, когда был уже над летным полем, и дал команду на роспуск и посадку.
Поскольку задание мы выполнили, задерживаться в городе не было смысла. Чтобы не терять время, я решил направиться на железнодорожный вокзал, надеясь в этот же вечер сесть на поезд до Москвы. Военный комендант нас не обрадовал: на ближайший и последующие поезда такого количества билетов не было. Разбивать проездное требование на части я не хотел и сообщил ему, что у нас единая команда и мы выполняем специальное задание командующего ВВС МВО генерала Сталина. Поэтому всей нашей группе надо сегодня же срочно выехать в Москву. И если он не обеспечит нас билетами на первый же поезд, я дам команду летчикам садиться без билетов. О том, что для нашей отправки не были приняты меры, мною будет доложено по инстанции командующему. При упоминании имени Сталина поведение коменданта изменилось. Оно подействовало на него, как удар по голове. В свое оправдание он заявил: «Делайте, как хотите».
Когда подошел поезд, я так и сделал, посадил всех без билетов, несмотря на противодействие и ругань со стороны проводников. При этом припугнул их: если будут попытки высадить нас, то мы сами их ссадим, и пусть потом жалуются кому угодно. Всей ватагой мы разместились в проходах прямо на полу. В Липецке меня разбудили местный военный комендант, начальник поезда и проводник вагона. Комендант обратился ко мне: «Товарищ капитан, дайте мне ваше требование, я быстро оформлю билеты. Мне из Воронежа сообщили, что не успели оформить вам билеты». До станции Воскресенск, а затем и Сотниково мы ехали уже полноправными пассажирами. Далее пешком с парашютами за спиной дошли до расположения полка. Я направился к Корзинникову и доложил о выполнении задания. Мое появление вызвало у него некоторое удивление: «Я не ждал вас сегодня. Думал, вернетесь не ранее завтрашнего дня». Так полк избавился от ставших для него обузой устаревших машин.
Почти год, как я командую эскадрильей, а в должности меня не утверждают. Корзинников никак не хотел этого делать, настолько был ядовитым, помня и мстя за случай, происшедший на аэродроме Колпачки осенью 1943 года. Много раз я обращался к нему с рапортом о переводе в истребительную авиацию, но каждый раз он ему хода не давал. О наших взаимоотношениях в полку знали все. За всю совместную службу не припомню, чтобы он поговорил со мной нормально или хоть раз бы улыбнулся.
Взгляд его всегда был недобрым, тон разговора резкий, язык официальный. При этом постоянное недовольство и упреки. Я по возможности старался меньше попадаться ему на глаза. В то время я еще не знал, что он устроил настоящую слежку за моими действиями. Обо мне он знал буквально все. Позднее мне об этом сказали летчики. Сделал это в присутствии всей эскадрильи Чачин, ныне покойный. Я в это время уже был на инспекторской работе в управлении дивизии и в эскадрилье находился с проверочной целью.
К тому времени Корзинников служил уже в другом военном округе. Это дало возможность откровенно поговорить с летчиками, причем по их же инициативе. Я не знал, писалась ли на меня характеристика или служебная аттестация в старом фронтовом полку Иваном Ивановичем Пстыго или в других полках, но видел свою аттестацию, написанную командиром 67-го гвардейского истребительного полка подполковником К. Безугловым. В ней он обстоятельно отметил все стороны моей летной и командирской работы. Корзинникову она явно не понравилась – уж больно хорошую оценку дал мне Безуглов. Чтобы навредить мне и тем самым осложнить вопрос с переводом в истребительную авиацию, он намекнул писарю Лурье изъять ее из личного дела и сжечь, что последний и сделал.
За это должностное преступление писарь получил отпуск с поездкой к родителям. Об этом мне стало известно от бывшего начальника отделения кадров и строевого капитана Глушенкова, которого случайно встретил в Воронеже, куда он был переведен по службе. Впоследствии и сам Лурье признался мне об этом, оправдываясь тем, что боялся командира полка. Много позже, когда свыше поступило указание ознакомить офицерский состав с их личными делами, я действительно не увидел в своем деле этого документа. «Каким же надо было быть мерзавцем, чтобы сделать это!» – с негодованием подумалось мне. Жаль, что я узнал об этом так поздно.
В первых числах апреля прибыл с курсов лейтенант Казаков, и сразу в полку пронесся слух: пришел новый командир 1-й эскадрильи. На второй или третий день вызывает меня Корзинников и говорит: «Познакомьтесь, это ваш новый командир эскадрильи, помогите ему быстрее освоиться». Несмотря на то что фактически я к этому был уже подготовлен, мне стало как-то не по себе. Как я и думал, Корзинников не представлял меня на утверждение в этой должности, продолжая мстить за Колпачки, несмотря на то что почти год эскадрилья работала не хуже, чем при Афанасьеве, и продолжала оставаться ведущей в полку. Он хорошо знал, что я несколько лет был командиром АЭ, знал он и о том, как я стал замкомэском. Видимо, от всего этого он получал удовольствие.
Никак не прореагировал он и на просьбу направить меня на курсы повышения квалификации. Я ему был нужен как хороший летчик. А продвигать меня по службе он не хотел. Казакова я почти не знал, но вполне понимал. Упрекать его мне было не в чем. На должность комэска он назначил себя не сам, а прибыл по просьбе командира полка. Постепенно я стал к нему присматриваться – ведь теперь этот человек будет мною командовать и руководить боевой подготовкой. На вид он был старше меня лет на пять, а может быть, и на все семь. На фронте не был. В прошлом школьный работник, следовательно, должен быть педантом.
Значит, трудновато будет с ним работать. Настроение у меня настолько упало, что пропало всякое желание работать. На Корзинникова после этого смотреть не мог и, как часто бывало, стал избегать с ним встреч. Он стал мне настолько отвратителен, что чувство неприязни к нему осталось на всю жизнь. Однажды, в конце семидесятых годов, мы встретились с ним лицом к лицу на Садовом кольце в Москве. Я с ним не поздоровался, как, впрочем, и он со мной, сделав вид, что не заметил меня.
Перед тем как вступить в командование, Казаков продумал все свои действия: с чего начать и как поступать далее, короче, составил план действий, в котором предусмотрел все, вплоть до самых мелочей. Не знаю, получил ли он какие-нибудь указания от командира полка по вопросу принятия эскадрильи. Начал он с того, что скрупулезно по акту, как самый дотошный бухгалтер, стал заносить в бюрократическую бумажку все, что бросалось в глаза. Невольно вспомнилось, как год назад уходил из эскадрильи Вася Афанасьев. О его уходе я узнал в день отъезда в Тамбов.
Прощаясь, он сказал, что уходит на учебу и, скорее всего, назад не вернется. При расставании подарил мне учебник по аэродинамике с дарственной надписью: «Альбатросу» (так в шутку называли меня летчики эскадрильи) Олегу Васильевичу Лазареву на память о совместной службе в эскадрилье. Работай в ней так, как и при мне, а книга пусть будет напоминать об этом. 2 мая 1948 г. В.Н. Афанасьев». Никакого документа о сдаче и приеме эскадрильи мы не составляли.
Казаков же, составляя акт, доводил меня порой до отчаяния. На одно перечисление всевозможных пунктов акта ушло несколько листов бумаги. За все последующие годы службы в армии мне не приходилось составлять подобного акта. Вот бы нынешним чиновникам принимать вновь построенные дома так, как он принимал от меня эскадрильные помещения. Осматривая тщательно каждое из них, он прежде всего искал какие-нибудь недостатки с тем, чтобы уколоть меня.
Наконец на этo обратили внимание летчики эскадрильи и поинтересовались у меня: «А что это он все пишет и пишет?» – «Как что, составляет акт приемки эскадрильи, ведь в нем надо все отметить: имущество, состояние эскадрильи, какой моральные дух». – «О! Это точно – дух всегда должен быть чист и свеж, как заднее место после туалетного стула. Скажите ему, чтобы меньше писал, пусть оставит один листочек для меня, а то в туалете, кажется, нет», – под общий смех летунов произнес один из них.
Приступив к исполнению своих обязанностей, Казаков держался по отношению ко мне сухо, стремясь показать свое «я». Называл не иначе как товарищ капитан. Не было случая, чтобы он в чем-то посоветовался со мной. Я у него был простым исполнителем его воли, как обычный курсант. Мысленно представлял себе, как бы он вел себя в подобном положении на фронте, вспомнив случай с Цугуем, когда тот откровенно сказал мне: «Здесь не я тебя должен учить, а ты меня».
