Всего-то ей мало было.
Нарядов — полны сундуки, а она, увидев новый, требовала:
— Хочу!
И бусы, и запястья, и платки расшитые, и бисерные высокие шапки, которые на юге носят, и все, чего только взгляд коснется. Только и слышалось:
— Хочу… хочу… хочу…
Из дому выходя, глядела она, что другие носят. И злая ревность точила сердце.
— Хочу… — шелестом, шипением змеиным нес ветер ее голос.
И спешили родители, сыпали золото, откупая понравившуюся вещь. Видать, и вправду богаты были. Но не все на земле покупается. И однажды увидела красавица чужого жениха.
— Хочу, — сказала и ножкой топнула.
Попытались родители образумить, да только ничего не слышала она.
— Хочу! — кричала. — Моим будет!
Бросились они к парню, упали на колени, умоляя взять девицу в жены, сулили за нею и меха, и самоцветы, да только покачал он головой, сказав:
— Другая люба.
Смириться бы красавице, да… не сумела.
Что она сделала? Одни говорят, что тень свою костяным ножом отрезала и, на руки взяв, выпила темноту. Другие — что трижды перепрыгнула она через волос конский, над порогом натянутый. А третьи, которым верю, утверждают, будто бы сама собой душа ее переменилась от злости.
Уснула девица человеком, а проснулась…
— Мое, — сказала она и коснулась родителей, забирая жизнь.
— Мое, — повторила, выпивая и слуг, и рабов. Заглянула в конюшни, в сарай, и в овин… и опустел богатый некогда двор. Даже живая пшеница поблекла, серой стала. А девица вышла за ворота.
— Мое… — шептала, улыбаясь страшно. И забрала звонкий голос свадебных колокольчиков, и черноту волос невесты, красоту ее, улыбку. Любовь из сердца жениха вытянула. Радость у гостей.
Пила она, не способная напиться.
Так появилась первая Сумеречница, тварь немертвая, но и живая чужой жизнью, сладкой кровью, болью, страхом, всем, до чего дотянется, вечно голодная и не способная голод утолить. Сколько ни пьет, все ей мало.
Говорят, что та, первая сумеречница, долго жила, пила кровь из самой земли, с каждым глотком прибавляя себе сил и красоты, что давала ей власть над людьми. И сама Акку явилась за нею, перерезала немертвую струну жизни серпом.
Говорят, что редко появляются подобные твари, но уж если объявились, то непросто их одолеть.
Не возьмет сумеречницу ни огонь, ни холодное железо, ни серебро заговоренное. Не страшна ей ветвь омелы и робкая, богами благословенная осина. Не остановит жадную текучая вода…
Однажды появившись, будет она с каждым днем сил набирать.
И как ее убить?
Я не умею.
А значит, она убьет меня.
Моя клетка открылась и смотритель с длинной палкой, на конце которой примотан был нож, сказал:
— Иди давай.
И палкой ткнул, но не в меня, в воздух.
Он все еще боялся.
Я тоже.
Дверь. И узкий проход. Решетки. За ними — совокупный звериный запах толпы. Она взбудоражена и ждет зрелища. Нельзя обманывать людей. Снова дверь, которая распахивается, а в меня швыряют камнем, поторапливая.
Как это было?
Как на той, брошенной мне под ноги дороге.
Белый песок, нагретый солнцем. Странно, что я чувствую тепло. И пытаясь его сохранить, зачерпываю горсть песка, а он, текучий, выскальзывает сквозь пальцы. Только к коже прилипают белые песчинки.
— Тварь! — этот голос вырывается из гула толпы. И в меня летит гнилая репа. Уклониться просто, но… люди отзываются свистом, гоготом.
Им смешно?
Что смешного в том, что меня убьют?
Я разглядываю решетку, за которую не перебраться — прочная и высокая. Прутья ее остры, а на остриях головы висят. Звериные и человеческие, а над головами кружатся мухи, и жужжание их в какой-то момент заглушает даже рев толпы.
Смотрю и на них, пришедших на арену.
Люди?
Наверное.
Когда-то были… и будут, когда покинут арену, унося с собой запах крови и хмель азарта. Сейчас же они все на одно лицо, и лицо это искажено. Мне страшно смотреть на него.
— Ату ее! Ату!
Этот крик заставляет обернуться. И я вижу собак, тех самых, что так желали добраться до меня. И сейчас они кружат, скалятся. На шкурах их свежие раны, а в глазах усталость.
Собаки — не люди.
Но я не хочу убивать их.
— Уходите, — шепчу, понимая, что голос мой не будет услышан.
Они рычат, жалобно, словно извиняясь за то, что нам выпало сойтись здесь во имя чужой забавы. И вожак, в котором явно есть волчья кровь, серый огромный, первым бросается на меня.
И падает под ударом лапы.
Он кувыркается, добирается до решетки и застывает комом плоти. Надеюсь, ему не было больно. Я поворачиваюсь к псам и скалюсь. Рычание мое заставляет людей примолкнуть.
А псы просто ложатся на песок…
— Ату ее! — кричит распорядитель и, силясь дотянуться, сует палку сквозь прутья. Но псы далеко и вставать не собираются. По рядам проносится разочарованный гул, и распорядитель вскидывает руку.
Четыре собаки.
Четыре стрелы.
Четыре свежих трупа.
И я понимаю, что выйти живым из этого круга не получится.
А сзади раздается лязг, и открываются ворота, чтобы пропустить…
…я ждала светловолосого парня с копьем, а на арене появился Олли. Мой брат ступил на песок, огляделся и презрительно сплюнул под ноги.
Он был бос и без рубашки. Кожаные штаны пестрели пятнами, а на груди Олли виднелась пара свежих ран. Левая рука была перевязана, но сквозь полотно проступили уже бурые пятна крови. В правой руке он держал копье, то самое, что должно было убить меня.
— Здравствуй, сестричка, — Олли опустил копье и решительно шагнул ко мне. — Говорил же, свидимся.
Он обнял меня-медведя.
А человека задвинул за спину, встав между мной и толпой.
— Знаешь, — Олли был весел. — Сейчас я безумно рад тому, что стою здесь, а не там.
Он указал на скамьи и людей, которые свистели и кричали.
Им нужна была кровь.
— Тебя убьют.
Как пса, который отказался драться. Всего-то взмах руки и стрела.
— Быть может… — беспечно отозвался Олли. — Не высовывайся, сестричка. И ты бы обернулась. У медведей шкура толстая…
Его плечи украшал узор свежих шрамов. И когда я прикоснулась, Олли дернул плечом:
— Подарок отца. Тем и лучше… меньше сожалений.
— Пиркко…
— Видел, — его взгляд блуждал по арене, по решетке, по рядам со зрителями. — Это из-за бабки все… ты маленькая была, вряд ли ее помнишь.
Помню, но смутно. Седые косы и черные бусины в них. Косы касаются друг друга, и бусины сталкиваются с сухим костяным звуком. Рука ложится мне на лицо, давит, заставляя голову задрать.
Пальцы пахнут травами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
