Агрономова жена прижимала к себе притихшую девочку.
— Хорошо, что Мариночку я не отпустила — ну, как знала!
И тут я первый увидел:
— Едут!
И правда, пока «газик» наш медленно подъезжал к скирде, все мы пережили счастливую минуту. Когда он остановился наконец, бросились с обеих сторон, распахнули дверцы.
— Да мои ж вы внучеки! — причитала тетя Даша, и непонятно было, смеется ома или плачет. — Вас только за смертью посылать — где ж вы так долго были?
Первым выбрался из-за руля старший, Алеша. Курточка у него на животе и брюки сверху донизу были мокрые.
Леонид Федорович протянул руку:
— Что случилось, Алешка?
Тот приподнял плечом отцову руку:
— Да ничего. А что?
Одежда на остальных тоже была хоть выжимай, и только тут мы заметили, что из «газика» потихоньку капает и что на полу внутри целая лужа.
— Возвращаться пришлось? Самовар перевернулся?
— Да нет, — снова неторопливо ответил старший. — Мы его держали.
И двое других в один голос подтвердили:
— Держали, ага!
— Мыли машину, что ли?
Широкоскулое лицо у старшего оставалось невозмутимым:
— А зачем ее было мыть? Она чистая.
— Так почему вас так долго не было?
Мне показалось, что в голосе у старшего послышался вызов:
— Сам бы, папка, попробовал!
— Да что — сам?
— Как что? Залить его! Дырочка от такусенькая...
— Какая дырочка?
Мы с агрономом уже вытащили самовар, и Алешка ткнул пальцем в отверстие паровичка на крышке:
— Вот эта!
— Льешь, льешь, а она только по нему течет, — пожаловался младший. — А там как было пусто...
Леонид Федорович, казалось, растерялся:
— Так вы что, сюда наливали?
На этот раз в голосе у старшего и точно послышался вызов:
— А куда ж еще?
— Да эта дырочка, чтобы пар шел! Чтобы видно, когда кипит. А крышку снять ума не хватило?!
Леонид Федорович приподнял ее, и внутри самовара слегка причмокнуло — воды было через край, ребята и верно постарались.
— Снял ее, и все дела!
Мальчишки стояли потрясенные, и на лицах у них медленно начинали расплываться одинаково глупые улыбки. А потом у Алешки разом вдруг посерьезнели серые глаза и дрогнули губы.
— Ты что, папка, не мог сказать?
Повернулся и медленно пошел от нас, только плечи у него не обвисли, не опустил головы — наоборот, словно приподнял ее...
Потом пили чай.
Все-таки, скажу я вам, большое это блаженство — с непокрытой головою, сидеть, утонув в соломе, и слушать тишину вокруг, и ощущать в горячих руках железную кружку с крепким чаем, обжигать о край губы, дуть и тут же ловить жадными ноздрями отлетающий парок, в котором чудится тебе и свежий дым от сосновых щепок, и особенный привкус накипи, и даже горьковатый запах разогретой внутри жаровни старой окалины... Смотришь на прогоревший самовар, над которым все еще подрагивает легкая марь, и, оттого, что воздух чист и прозрачен, и уже сквозит лес, и синью вымытая даль за ним обнажена, обострено в тебе не только обоняние, но и что-то еще, отчего тонко щемит душа.
Я не специалист, не знаю — наверное, электрический сепаратор — это и в самом деле здорово. Электрический самовар все же — не то.
И счастливо тебе, и тревожно, когда потянет дымком из твоего детства, из тех далеких дней, когда мама заставляла ставить самовар, и еще откуда-то, что гораздо дальше, из того времени, когда тебя еще не было. И разве это не важно, вдруг ощутить, что когда-то, давным-давно, сидели вокруг самовара другие люди, о чем-то разговаривали, чему-то радовались, и горевали о чем-то, и думали свои думы.
Не знаю, почему притихли остальные, но иногда вдруг все вместе мы начинали посматривать друг на друга, и улыбаться, и покачивать головой. И тогда двое из сидевших отдельной кучкой мальчишек, готовые прыснуть, лукаво отворачивались, и только Алешка строжал лицом и принимался сосредоточенно дуть в кружку.
— Откуда детишкам знать? — в который раз принималась рассуждать тетя Даша, и голос у нее был виноватый. — Это я, грешница! Не сохранила, не сберегла... Надо было мне убрать подальше, хоть за боровок на потолке спрятать, а они прямо тут, около ляды, и стояли, один мамин самовар, а другой еще моей бабушки. А он тогда уже в пятом классе... Вдруг, вижу, бежит, оба за ручки тащит, и только галстук вьется. Ты куда, Леня?! И не остановился! А потом я за хворостину, а он: да ты знаешь, что другой класс был первый, а теперь — мы! Да ты забыла, говорит, что война только кончилась, что теперь восстанавливать, да много меди, а где ее взять? Да еще три дня не разговаривал!
— Осозна-ал! — с нарочитой серьезностью сказал сидевший рядом со мной агроном. — Осознал, Федорыч! Это вам, можно сказать, повезло, что сразу приехали. Он говорит: если будет раздумывать, или замешкается, мы вот что. Мы ему самовар не отдадим. А поставим-ка в нашей новой столовой, он вам ее еще не показывал? В ином городе такого ресторана нет, какая у нас теперь столовая — даже банкетный зал!
Тут я, конечно, понял, почему это Леонид Федорович так на меня посматривал, когда самовар отдавал: отрывал от сердца! И я подумал: надо будет каким-то образом отказаться от столь щедрого подарка. Да оно и верно: куда он мне? Не с нашим городским жильем паровозы коллекционировать. Другое дело — медные пятаки или, как говорит мой друг, колокольчики — понимаешь — бубенчики...
Что-то вдруг изменилось и во мне самом, и вокруг: почудилось, я различил журавлиное курлыканье, такое слабое, что это был как будто еще не клик, а только далекое его предвестье.
И я сперва посидел неподвижно и только потом обернулся и посмотрел вверх.
Они летели высоко и были еще неблизко, но оттого, что стали видны, слышнее сделалась печаль в их тонких голосах.
Я глядел, как подрагивал неплотный треугольник, как почти незримо реяли крылья, и думал, что, кроме тайны, с которой всегда улетают журавли, у этих есть и еще одна: отчего запоздали? До последнего дня ожидали, пока вернется пропавший? Или окрепнет ослабевший перед дальней дорогой?
Тетя Даша проговорила почему-то жалостно:
— Должно, последние...
Мальчишки наши вскочили:
— Журавли! Вон летят, во-он! Журавли!
— Им надо кричать: колесом дорога! — сказала тетя Даша. — Дорога колесом!
Мальчишки задирали головы и приставляли ко рту ладони:
— Колесом дорога-а!..
И маленькая агрономова дочка покачивалась на упругой соломе и махала ручкой:
— Колесом!.. Колесом...
Птицы пролетали чуть в стороне, над глубокой долиной как будто снизились, и острие подрагивающей стайки было теперь направлено на далекие пики снеговых гор.
— А почему надо так кричать? — спросил я у тети Даши.
— А чтоб они обратно вернулись. Такая примета. В старину говорили, непременно вернутся, если покричать...
Снова я лежал на соломе.
Странное все-таки время, осень!.. Покажется вдруг, что и листва опадает, и небо становится прозрачным лишь затем, чтобы ты, непонятно отчего, все задирал голову, все поглядывал вверх: а что там, выше улетевших бог знает как высоко журавлиных криков?
Я вдруг подумал, что журавли, должно быть, счастливы оттого, что их удел — возвращаться. Что журавлю до конца можно верить, будто он еще вернется и в тот раз, который на самом деле станет для него уже последним.
И еще они счастливы, может быть, оттого, что знают заранее, куда и каким путем полетят их птенцы, и знают, что им тоже предстоит всю жизнь возвращаться.
КРАСНЫЙ ПЕТУХ ПЛИМУТРОК
1
Летом Вальке Дементьеву жить стало совсем худо. То и в школе отдохнет, и бабушка Настя, бывало, придет, поможет ему братца нянчить. А теперь и школы нет, и бабушка ни за что во двор не заглянет, если мать или отец дома. Только изредка, когда Валька да Митя одни, тихонько прокрадется она задами, сядет в тени на скамеечке, положит на земле рядом маленький узелок.
Митю возьмет на руки, начнет тетешкать да вкусненько угощать, а Вальке скажет:
— Сбегай пока, детка, искупнись.
На речку Валька несется как на пожар. А там прыгнул два раза с кручи, маленько поплавал и не успел как следует песком на мокрой груди «орла» отпечатать — уже домой возвращаться.
Но ему еще надо добежать до большого болота, которое тянется за дамбой, нарвать там водяного перца — перец этот Валька сушит и сдает в аптеку...
В прошлом году все лето проходил с облупленным носом, мать говорила, что от сырости за ним верба на два метра выросла, а нынче о том, чтобы полчасика поваляться с дружками на берегу, он даже и не мечтал — некогда.
Да что прошлое поминать: раньше Вальку и пальцем никто не трогал, а теперь то мать ему всыплет, а то отец ремень снимет и давай.
Вздохнул Валька, приспустил трусы и, выгибаясь, попробовал посмотреть себе пониже спины.
Густой, почти до черноты загар обрывала красная каемка от резинки, а дальше все оставалось белым, как и зимой, и он еще сильней вытянул шею, скосил глаза и теперь увидел край сизого пятна.
