Сидевший в пыли Митрошка заторопился, становясь на четвереньки, приподнял зад и быстро пополз, вытягивая голову, словно черепаха, и с любопытством глядя на него снизу вверх.
Он упрекнул его:
— Ты понял — из-за тебя. Папка: а! — на-на Валю... А! — на-на...
Митрошка снова сел, задрал измазанную мордаху, миролюбиво проворковал:
— Клгы-клгы!
Валька постарался придать своему голосу побольше обиды:
— Конечно, тебе — кылгы! А мне знаешь как было больно?
Митрошка опять радостно запнулся языком:
— Клгы!
Пыль под ним сначала намокла, потом черный островок около трусов разом затопило, хлынуло шире. Валька снова вздохнул и покачал головой:
— Это где ж на тебя настачиться — последние сухие штаны!
И тут он увидел, как на ногу братцу села маленькая злая оса. Подергивая полосатым своим животом, она быстро поползла по лодыжке, а Митрошка тут же погнался за ней рукой, попробовал поймать, да только и раз и другой рыжая оса проскользнула у него между пальцами.
Валька даже не крикнул, а сдавленным горлом прошипел:
— Нельзя, Митечка!..
Схватил братца за руки, а осу хотел сбить щелчком, но малыш, наверно, подумал, что они играются — засмеялся, задергался, вырвал из Валькиных пальцев одну ладошку, накрыл осу растопыренной пятерней и тут же вдруг вскрикнул так пронзительно, что у Вальки по спине пробежали мурашки.
Он отшвырнул мятую осу, вытащил у братца из ноги еле заметное жало с белым, оторвавшимся от полосатого живота кусочком — а тот все только беззвучно закатывался, и, казалось, нельзя было дождаться, кода он снова и закричит и задышит.
— Больно, Митечка? Больно? Ах ты ж, такая оса!
Валька кинулся, раздавил осу пяткой, потом присел перед братцем, отер ему вокруг посиневшего рта горькие слезы, и тот только теперь наконец снова залился в голос, да так жалостно, что Вальке самому невольно захотелось заплакать.
— Не надо, Митечка, ну, не надо!
Из-за плетня выглянула прибежавшая на голос соседка тетя Даша, крикнула строго:
— Валька! Небось ударил?
Валька хмуро сказал:
— Чего б я его ударил?
— А почему он как резаный?
— Оса его укусила.
— А ты куда глядел — оса!
— Я только хотел, а она...
— Он хотел! Лучше надо смотреть! — И уже помягче тетя Даша сказала: — Мокрую тряпочку приложи, если оса...
Никакой тряпки, как назло, поблизости не было, и тогда Валька приподнял с земли ревущего братца, одною рукою прижал его к ноге, а другою стащил с него трусики — все равно их надо менять. Сбегал за угол дома и намочил их в железной бочке под водосточной трубой.
Митрошка сидел теперь на земле совсем голый, скомканные его штанишки горкой лежали чуть повыше колена, и, то ли из-за несчастного его вида, то ли из-за того, что он все еще безутешно рыдал, неотрывно глядя на старшего полными слез глазами, у Вальки самого вдруг защипало в носу, повело губы, и он почувствовал, как лицо у него жалобно кривится.
Глуховатая бабка Федотьевна, старшая сестра тети Даши, громко спросила за плетнем:
— Чего они там?
И тетя Даша ответила тоже громко:
— Да чего? Отец с матерью чертуются, а детишкам покою нет.
Бабка вздохнула.
— Охо-хо!.. Они думают, наверно, всю водку выпить.
— Да вот же!
— Она работает?
— Да все доказывает ему... Он говорит: не буду пить, дак попробуй на одну зарплату проживи, без моего калыма... А она: проживу. Да она теперь с утра и до вечера работает, а он с утра и до вечера пьет.
— А с мальчишки какая нянька?
— Да вот же! Вчера косточки абрикосовые бил, а этот возьми да сунь пальчик. Дак он его чуть калекой не сделал, Вальку, отец.
— Охо-хо!
— Я ему говорю: «Толик, да ты подумай, когда трезвый, — да разве можно? Хоть уже и большенький, а тоже дите».
И Валька вспомнил, как вчера вечером, когда он уже засыпал в саду под яблоней, отец присел на краешек скрипучей кровати, положил ему на плечо тяжелую руку, от которой пахло бензином и пылью, наклонился, задышал табаком да водкой: «Ты меня не ругай, Валюх, а? Я, конечно, того... не подрассчитал.
Седни еду, вдруг слышу, рука на баранке так и зудит. Думаю: чего это?.. А потом вспомнил: да это ж я Валюхе своему врезал... Аж чуть не заплакал, ты веришь?..»
И скрипнул зубами.
Воспоминание это было последней каплей, и Валька раз и другой шмыгнул носом, клоня голову к грязным своим коленкам...
И тут вдруг он вспомнил и сказал себе, чуть не крикнул: «А про петуха ты забыл,?!»
Ах ты, этот петух!..
Как светлое солнышко брызнет вдруг сквозь мокрые деревья да сквозь весенний проливной дождь, так за летучими слезами блеснули у Вальки глаза!
— Митечка! Смотри!
Сколько раз он уже это проделывал!
Слегка разведенные ладони с растопыренными пальцами понес от груди к Митрошкиным ногам: поставил на землю красного петуха. Потом невидимую балалайку ловко подкинул в руке и прижал чуть выше живота:
— Музыка!
И Валька ударил ногтями по звонким струнам, и красный петух подпрыгнул и по-шел, по-о-ошел перебирать большими своими костяными лапами с кривою шпорою сзади.
— А у нас будет петух! — громко кричал Валька, и глаза у него горели. — А у нас будет балалайка!.. А Валя на балалаечке: трень-брень!.. Трень-брень!.. А петух чеботами: цок! цок!
И Валька то наяривал что есть силы на балалайке, а то отплясывал, приподняв руки, словно крылья, задирая подбородок и кося глазом:
— Трень-трень-брень!.. Цок-цок-цок!..
Митрошка затих и смотрел на него недоверчиво, готовый заплакать тут же, как только Валька перестанет плясать.
2
Пока только у горбуна Никодимыча был красный петух, который умел плясать, и была раскрашенная разноцветными полосками балалайка.
Жил Никодимыч в конце улицы, недалеко от лужка, где мальчишки гоняли футбол, и, бывало, иногда он сам приходил сюда с петухом на веревочке и с балалайкой. Тогда мяч оставался лежать где-нибудь посреди поля или за опустевшими вмиг воротами, а вся ребятня, игроки и болельщики, обступала счастливого хозяина ученой птицы.
— Пускай он станцует, скажите, дядь!
И этот Никодимыч ловко подбрасывал тогда свою раскрашенную балалайку, с прихлопом ударял ее о грудь и тонким голосом выкрикивал:
— Музыка!
Он и так смешной, этот Никодимыч, у него всегда такой вид, будто его только что сняли с гвоздика, на котором он провисел долго, — шиворот топорщится, а большая голова — ниже плеч, длинные руки, вылезшие из кургузого пиджачка почти по локоть, опущены и слегка болтаются — так, словно Никодимыч все еще никак не соберется остановить их и выпрямиться.
И когда он одной рукой уже прижимал балалайку к груди у самого подбородка, другая все еще, как маятник, раскачивалась, не хотела работать, и тогда Никодимыч резко дергал плечом, и большая и нескладная его ладонь как будто невольно подпрыгивала и падала на струны... бр-р-рень!
И в это самое время петух торопливо вскидывал голову, перебрасывая с одной стороны на другую большой малиновый гребень, туго бил крыльями, подскакивал и начинал потом быстро-быстро перебирать лапами и с бока на бок покачиваться — как будто пробовал, на какой ноге может повыше вытянуться.
А Никодимыч снова дергал плечом, большая голова его начинала мелко трястись, он хитро подмигивал и тоненько кричал:
— И-е-эх, х-ходи, милай!
И петух тоже вскрикивал, клекоча, и начинал выделывать ногами еще чище.
Он и так смешной, этот Никодимыч, а рядом с петухом — и совсем комик. И мальчишки толкались и надрывали животики: вот два друга — и как только Никодимыч его выучил?
Первый раз Валька Дементьев увидел петуха два или три года назад и сразу, конечно, подумал, что такого хорошо бы заиметь и себе. С ним не пропадешь — стало тебе вдруг скучно или тебя кто-нибудь обидел, а ты балалайку в руки: а ну-ка, Петя, спляши! Ударил по струнам, и кочет уже задирает голову да подпрыгивает, а с разных концов улицы уже бегут к твоему дому мальчишки: взглянуть хотя бы одним глазком.
Валька и раньше об этом думал, но завести ученого петуха он так тогда и не собрался. Но нынешней весной он прямо-таки потерял покой с этим петухом: как только выдавалась у него свободная минута, бежал он к своему другу Андрюшке Мельникову и начинал его уговаривать вдвоем пойти к Никодимычу — не станет же тот устраивать цирк для одного Вальки. И они шли, и Никодимыч никогда не отказывал, если у него было время, — все равно, он говорил, как всякому танцору, петуху надо побольше тренироваться. За это время они с Никодимычем подружились, и тот пообещал, что выучит и Валькиного петуха — пусть только он найдет подходящего.
Валька с тех пор не отставал от матери, да только мать не хотела его и слушать — ей теперь и в самом деле было не до того.
И тогда Валька решил помочь себе сам.
Всю весну бегали они с Андрюшкой на инкубатор — там на задворках есть яма, куда выбрасывают задохликов да калек. Другой раз в этой яме можно найти и хорошего птенчонка, мальчишки с их улицы сколько раз и находили и выкармливали. Два года назад Валька и сам подобрал здесь маленького слепого гусенка, и еще какой гусак из него потом вырос — ну, да это ведь всегда так: когда ты не очень-то хочешь — пожалуйста, а если тебе надо позарез — то поищешь! И Вальке теперь не везло, как никогда: цыплята попадались ему все больше белые, а из тех цветных, что ему удалось-таки раздобыть, выжил один-единственный хромой цыплак, из которого выросла рябенькая курочка...
