— Свинину, — кивнул тот. — Гусей, куропаток, кур, уток. Телятину. Снова куропаток и гусей; вино, пиво, снова вино, и — все сначала. День за днем. Просыпаясь утром с посиневшими глазами, чтобы все продолжить…
— Вы снова повздорили с отцом, — подвел итог Курт и, встретив мрачный взгляд, ободряюще улыбнулся: — Ничего. Мне сказать можно. Мне можно сказать многое.
— Такова служба, да? — уточнил тот тихо. — И часто говорят? Разумею — добровольно.
— Не поверите, — кивнул он, и тот неопределенно повел плечом, пойдя дальше молча и не глядя по сторонам.
— Это все — не то, — вздохнул вдруг Эрих, вяло махнув рукой вокруг себя. — Когда близился день посвящения, я ждал его с трепетом. Ждал того, как я вступлю в какую-то другую жизнь. И клялся во всем, что говорили — «уважай слабого, будь защитником его, защитником вдов, сирот, всякого немощного, защищай женщину, она часто притесняется беззаконным; крепко держись слова, не лги, будь щедр, будь великодушен»… Если сейчас спросить — все вспомню, наизусть. И что же? И где все это? И какой с этого толк? Слабого убивают, вдов и сирот сживают со света, немощного попирают, женщины… Да вам ли не знать. Все эти песни, что вчера звучали — вы правы; ложь. Мы не оберегаем их — используем, и покажите мне хоть одного, кто будет «хранить образ в сердце» год за годом, оставаясь верным этому образу. Слово нарушается, не задумываясь, ложь — основа жизни, скупость — добродетель, великодушие — почитается слабостью. Правды нет нигде. Поначалу я соглашался со стариками — вот нравы! Не то, что прежде… Но теперь начинаю задумываться — а существовало ли оно вообще, то время, когда все это исполнялось, когда было в нашей жизни? Или это сказка — легенда, написанная теми, кто хотел бы, чтобы было…
— Однако же, — осторожно возразил Курт, — так живут не все. Или вам ни разу не доводилось видеть человека, исполняющего писаные и устные законы рыцарства?
— Ни разу. Наверняка потому, что таких сразу убивают… Или они уходят в монастыри — там им и место с подобными идеями. Хотя, и монахи, виденные мною за мою пусть и недолгую жизнь, мало похожи на тех, кем обещали быть при постриге, и священство…
— … да и инквизиторы не сплошь ревнители истины, — докончил Курт и, когда в его сторону метнулся настороженный взгляд, махнул рукой: — Это правда. Никуда не денешься. Люди слабы, Эрих, в первую очередь — слабы духом, отсюда все беды, предательства, пороки.
— И как жить в окружении этих пороков? Если я не желаю жить, как они, не желаю быть, как они… Я слышал — вы к рыцарскому званию пришли сами, из…
— Из низов, — подтвердил Курт благодушно, когда тот запнулся; Эрих кивнул:
— Стало быть, понятия не имеете, что это за мир. Это свора. Сожрут заживо, порвут на клочья, если только вы вздумаете быть не таким, как принято в их среде. Здесь все забыто, все то, что говорилось в тот особый день; здесь один закон — будь как мы или не будь вовсе. Вас от их напора защищает Знак, а я… Отец хочет, чтобы я был таким, как они. А я — не хочу. Я хочу другого.
— Справедливости?
— По меньшей мере. Если кто-то нарушает закон — за этим должна следовать кара. Ведь верно? Это справедливо.
— Но немилосердно… — пробормотал он тихо; Эрих кивнул:
— Пусть милосердие; но к раскаявшемуся. А здесь… Когда один из них поступает подло, поступает гнусно, предает идеи не только рыцарства — простую человечность! от прочих требуется закрыть глаза, заткнуть уши, сомкнуть уста. Не видеть его порока, не слышать жалоб обиженных, не говорить о том, что было. Покрывать друг друга, что бы и кто ни сделал. Это называется рыцарской братской общностью… к черту! Это называется потаканием злу. И любая попытка поступить правильно, поступить как должно — называется предательством… И где сила, способная им воспрепятствовать? Где те, кто смогут поставить на место зарвавшегося хама, приструнить подлеца, наказать мерзавца…
— … как Фема, — продолжил Курт, и тот кивнул, спохватившись лишь через мгновение и уронив взгляд в землю.
— А и хотя бы, — тихо, но с непреклонной убежденностью согласился Эрих. — Вчерашним вечером вы выставили их какими-то расчетливыми убийцами, но я знаю, что это неправда.
— Знаете, — повторил он. — Вот как. А ведь знать достоверно человек может лишь то, что видел собственными глазами и слышал сам. Или я неправ?
Фон Эбенхольц-младший умолк, сжав губы и побледнев, и Курт, вздохнув, взял его за локоть, остановив и встав на месте сам.
— Фон Хайне, — произнес он негромко. — Он участвовал в том, что натворил его повешенный приятель. Верно, Эрих? Ведь не из-за фогтовой дочки вы так сцепились с отцом. Вы знаете, что сделали те двое, вы считаете, что оба заслужили наказание, но так не считают ваш отец и его друзья, весь тот рыцарский круг, к которому вам теперь совестно принадлежать… Верно ведь?
— Да, — чуть слышно отозвался тот, по-прежнему не глядя на собеседника. — Я знаю, я так думаю, я стыжусь. Стыдиться собственного отца — это мерзко, майстер инквизитор. Я понял вдруг, что ничего не сделать — все равно что быть соучастником. Прежде мне не приходило такого в голову. А они соучастники — все. Все знают, почему произошло то, что произошло, но все делают вид, что не знают ничего.
— А знает ли ваш отец о том, что вы связаны с людьми из Фемы? — вкрадчиво уточнил Курт, и тот отшатнулся, глядя на него с нескрываемым испугом.
— Я не… — выдавил Эрих с усилием и, распрямившись, повторил, четко чеканя слова: — Я не связан с людьми из Фемы. Даю в этом слово, если вы способны моему слову поверить.
— Способен, конечно же, — кивнул он, — и верю. Верю в то, что не связаны; попросту я не так выразился. Вы не состоите с ними в постоянной связи, просто однажды… Что было, Эрих? Вас вызвали свидетелем на их суд? Ведь я знаю о них достаточно много, — продолжил Курт, когда тот не ответил, снова отведя взгляд. — Знаю, по крайней мере, как происходит их вершение правосудия. Вас вызвали — и вы не посмели не явиться; они этого не любят. Кроме того, когда вы узнали, по какому поводу… Думаю, в глубине души даже обрадовались.
— Не понимаю, о чем вы, — упрямо возразил тот; он кивнул:
— Это слова, которые выдают вас. Так — именно так — говорят все, кто на самом деле прекрасно понимает, о чем речь. Понимаете и вы, Эрих. И — я тоже все понимаю. Потому отец смотрит на вас косо? Он знает? Быть может, если я поговорю с ним…
— Нет! — поспешно возразил тот и, потупившись, через силу выговорил: — Он не знает… Никто не знает. Не должен знать.
— Понимаю, — повторил Курт со вздохом. — Эти люди тоже блюдут свой кодекс — будь ты невиновен десять тысяч раз, но, если проболтался, наказанием будет смерть. Верно ведь, Эрих? Как по-вашему, это справедливо? Итак, — продолжил он, когда тот отвернулся, не ответив, — для начала расскажите мне, что такого натворил казненный ими фон Шедельберг. То, о чем все знают.
— Для чего вам это? — неуверенно возразил Эрих, и он пожал плечами.
— Все знают, — повторил Курт. — А я не знаю. Отчего чувствую себя довольно неуютно. Кроме того, быть может, рассказав, вы (как знать) измените мое мнение относительно столь почитаемой вами Фемы?
— Фон Шедельберг мерзавец, — тихо произнес тот, все так же глядя в землю. — И получил по заслугам. Вы слышали — фон Хайне говорил, что тот намеревался женить сына на одной из своих крестьянок?.. И сын не возражал — это богатая семья, а фон Шедельберг был почти на грани разорения. Вот только ни та девушка, ни ее семья этого брака не желали — девица уже сосватана, у нее есть жених, у нее есть собственная жизнь. Что же — крестьяне не имеют на нее права? Право распоряжаться собственной судьбой вольному крестьянину дает имперский закон, в конце концов, и соблюдать его должны все, от этого самого крестьянина до Императора! Разве не так?.. Фон Шедельберг пытался их уговорить. Не вышло. Тогда он и фон Хайне явились в их дом… Знаете, крестьяне — парни здоровые, однако рыцарская выучка… Фон Шедельберг избил девушку. Избил ее отца и брата — он попросту вывернул парню челюсть; и вы бы слышали, как, с каким смехом и злорадством он об этом рассказывал. Потом нашел жениха этой девицы… Он теперь увечен, не может подняться с постели, и неведомо, сможет ли когда-нибудь… А теперь скажите мне, майстер инквизитор, расчетливые ли убийцы Фема или высшая справедливость? Скажите.
— В этой ситуации — не могу не признать, что с превеликим удовольствием и сам стоял бы подле того дерева и даже, быть может, вышиб бы опору из-под ног этого фон Шедельберга. В этой ситуации, — повторил Курт с нажимом. — В этом случае.
— Они сделали то, что не решался сделать никто, — продолжил Эрих уже уверенней. — И я в том числе… Та семья не пыталась призвать обидчика к ответу через закон, потому что это не имело бы смысла. Что случилось бы, если б кто-то из них попробовал? Даже если бы и началось разбирательство? Ведь на время расследования никто не стал бы заключать фон Шедельберга под стражу, майстер инквизитор, с него лишь, возможно, взяли бы слово, что он не станет «встречаться с семьей истца»… Слово, — презрительно покривился тот. — Будто бы для него это имеет значение… Он пришел бы к той семье снова и неведомо, что мог бы сделать на этот раз; и никто — никто! — не обратил бы на это внимания.
