хватит.
— Значит, уговорились? — обрадовался Якимцев. Ему очень понравилась собственная мысль: нежданно-негаданно нашел доходчивую форму идеологической работы в комсомольской организации и решил, что непременно поделится опытом через «Комсомольскую правду»: вот, мол, как надо закреплять молодежь на производстве. — Все согласны? Кто за, прошу поднять руки. Кто против? Итак, проголосовали единогласно!
— Не то что вчера на бюро… — усмехнулся Федя.
— А ты, Павел, и тогда будешь комсомольским секретарем? — с нарочитой наивностью спросил Бабкин.
— Не думаю, — серьезно ответил Якимцев. — Повторяю: где бы кто ни был, помните: собираемся все двенадцатого июня тысяча девятьсот пятьдесят первого года в комитете комсомола кремнегорского металлургического завода.
Оттого ли, что Якимцев сказал это серьезно и отчетливо-громко, оттого ли, что это прозвучало как приказ, наступила тишина. Должно быть, каждый подумал о своем.
— А мне, поди, не дожить, — раздался в этой нежданной тишине тихий, с ноткой грусти голос Алексея Петровича.
— Доживете! — обнадежил Якимцев. — Доживете, товарищ Пологов! Старый большевик обязан дожить.
— Дядя Алеша, — спросил Аркашка, — а сколько вам лет будет?
— Мне будет… шестьдесят шесть. Во сколько! — Алексей Петрович и сам удивился. — Многовато. Однако постараюсь.
— Вы уж постарайтесь! — ласково попросила Нина.
Все засмеялись, захлопали в ладоши.
— Доживете! — сказал Павлик, блаженное состояние которого не проходило. — Живите сто лет, учите ребят настоящему мастерству. Вы умеете учить. Многие у вас, как говорят токаря, были за плечами.
— Одного только Бабкина не смог Алексей Петрович ничему обучить, — шутливо, без злого умысла, заметил Николай. Хотелось отвлечься. Разговор о будущем, как все разговоры последнего времени, навел на грустные размышления. — Верно, товарищ секретарь?
— Бабкин — это… — начал Якимцев, подумал и только махнул рукой.
— Чего машешь? — обиделся Бабкин. — И я тут не последний человек. Может, не случится мне побывать на этой самой встрече с бородатыми комсомольцами через пятнадцать лет, а может, и не захочется… так я сейчас вам скажу, что я тоже думающий. — Лицо Бабкина стало необычайно серьезным. — Подумал вчера и решил: а что если использовать комбинированный резец при нарезке гайки — один подрезной, а другой канавочный? Быстрее дело будет.
— Молодец! — обрадовался Якимцев. — Настоящий ответ на решение бюро комитета. А тут болтают, что не о чем говорить. Думать надо!
— Бабкину есть чем думать! — съехидничал Стропилин. — У него ума палатка!
— Не завидуй! — самодовольно посоветовал Бабкин. — Бери с меня пример, пока другие не взяли.
Николай подошел к Бабкину, заинтересованный предложением. А Якимцев, условившись о предстоящем смотре оборудования и напомнив, что это делается по указанию директора завода, побежал к себе — записать в дневник о состоявшемся необычном, но чрезвычайно интересном собрании молодежи в механических мастерских.
Предложение Якимцева встретиться через пятнадцать лет произвело особенно сильное впечатление на Аркашку. Кем же он будет через три пятилетки? С кем встретится в комитете комсомола? Будет ли там Лена Семенова? В последнее время он часто о ней думал… Ему было хорошо с ней. Она понимала его лучше других. Вместе проводили все свободные вечера и даже решили побывать воскресным днем в Старом Погосте.
— Непременно придем на эту встречу! Согласна?
Лена подтвердила свое согласие молча — лучистым взглядом и спокойной улыбкой.
— Тогда запомни: двенадцатое июня пятьдесят первого года. Запиши где-нибудь.
— Ты мне запиши, — ласково попросила Лена.
Аркашка обрадовался, красиво с завитушками вывел памятную дату, хотел вырвать листок из блокнота, потом предложил:
— Возьми блокнот на память.
— Но там же у тебя записи?
— Там… ничего особенного. А если понадобится, я попрошу. Хорошо? Пусть у тебя… будет…
Они уговорились — в который раз за эти три дня, — что встретятся в субботу вечером у трамвайной остановки, в который раз Лена спросила с сомнением: а вдруг родители будут недовольны, что он приведет ее с собой, и в который раз Аркашка принялся успокаивать Лену.
Трамвай, дребезжащий и пыльный, теряющий летом яркость новизны, покружив по нагорным улицам, привез их на окраину города. Трамвай показался им веселой и звонкой каруселью недавнего детства.
Долго шли они по каменистой пыльной дороге, держались за руки, молчали. Потом Лена перешла на травянистую обочину, рвала цветы, прятала лицо в охапку лиловых колокольчиков. Из-под ног ее неожиданно вылетел жаворонок.
— Ай, счастье улетело, не успела поймать! — засмеялась она, глядя из-под руки на жаворонка, поднимавшегося все выше и выше в небо.
— Счастье не улетит, — успокоил ее Аркашка. — Да и зачем такое серенькое счастье?
— Но ведь оно звонкое! Поет, разливается…
— Скоро перестанет, — стал серьезно уверять Аркашка. — Как только птенцы вылетят из гнезда… считанные дни остались…
Лена пошла в глубь поляны. Было мягко усталым ногам, стебли ласково касались смуглой кожи, сильно пахли травы и цветы.
— Слышишь, какой запах?
— Слышу. Дождь будет.
— Откуда ты знаешь? — удивилась Лена и взглянула на него, провожая жаворонка.
— Перед дождем всегда так пахнет.
— Я городская… ничего этого не знаю, — призналась она.
— А я деревенский, а к запаху железа уже привык.
— А разве железо пахнет?
— Ты и этого не знаешь?
Аркашка вовсе не смеялся над Леной, — он искренне удивлялся. Признаться, ему было даже приятно, что она, хотя и старше, многого не знает, спрашивает его, как девочка, и глядит на все восторженно-правдивыми глазами.
— Слышишь, как лесом пахнет… перезревшей земляникой…
Он указал на березовый лесок вдалеке, остановился посреди поляны, заложил руки за голову и глянул на небо.
— А дождь будет, правда…
Сизая тучка, возникшая на краю неба, росла, темнела.
— Дождь этот ни к чему, — сказала Лена.
— Вот и не понимаешь! Дождь под налив нужен.
Тучка перерастала в тучу, становилась мрачнее, начинала тревожить.
— Бежим в лес! — позвала Лена.
Аркашка продолжал глядеть в небо. Ноги его были широко расставлены, загорелые локти раздвинуты. Она радовалась его уверенности и спокойствию, даже легкой небрежности, с которой он ответил:
— Еще успеем…
Они выбрались на дорогу. За перелеском начинались поля. Дымчато-синяя прохладная волна ржи покатилась от их ног, от дороги, вдаль…
— Видишь, — наставительно произнес Аркашка, — колосок с зеленцой, незрелый, но скоро по ветру понесет пыльцу, и тогда уж дождь непременно нужен… А тучка, гляди, боком пошла, уходит…
И действительно, ветер, взволновавший рожь, угонял неокрепшую тучу.
— До свидания! — крикнула ей Лена, помахала букетом цветов и засмеялась.
Она первая села у края дороги, у самого разлива ржи, Аркашка, чувствуя себя повзрослевшим, не сразу опустился рядом.
— Хорошо, когда рожь цветет, — проговорил он.
— А я… я люблю, когда сады цветут. Сперва яблони, а потом сирень…
— Не люблю, когда цветут яблони, — сдержанно проговорил Аркашка. Он вспомнил старый горняцкий поселок, сады в Кедровке, особенно тот, что у моста, и повторил в раздумье: — Не люблю…
— Странно… — Лена замолчала, перебирая
