— Замечательное письмо, — сказал Равенел, прослушав послание Колберна, посвященное битве при Сидер-Крике.[163] — Столь блистательного описания битвы я не встречал ни у древних, ни у новейших авторов, ни у Тацита,[164] ни у Нэпира. — Как обычно, доктор был склонен к неумеренным похвалам. — Элисон со своими лавинами кавалерийских атак, разбивающимися о гранитный утес пехоты, — дешевка и вздор по сравнению с этим письмом. Колберн вам все разъясняет. Я теперь в точности знаю, как было выиграно сражение при Сидер-Крике, мне кажется даже, я и сам смог бы выиграть его. У Колберна всюду ясно, где причина, где следствие и как причина и следствие связаны между собой. Когда он вернется домой, непременно заставлю его написать историю этой войны.
— Уж скорей бы вернулся, — живо откликнулась Лили и вдруг залилась румянцем.
ГЛАВА XXXIV
Лили не обходит вниманием и более зрелый возраст
Как-то в первых числах января нового, 1865-го, года Лили решила пойти за покупками и, спускаясь по лестнице, приметила на первом этаже их гостиницы вновь прибывшего постояльца, стоявшего у двери в свой номер. Один коридорный поддерживал его под руку, а другой нес его багаж, деревянный крашеный сундучок дюймов в двадцать длиной и — ничего больше. Поскольку Лили была на свету, а больной незнакомец — в темноте коридора, то она не увидела, что он был до крайности худ, желт лицом и что его походный мундир был поношен, измят и местами даже изодран. Но, приметив синий мундир и блестящие пуговицы, она не могла, разумеется, не взволноваться.
Уже выйдя на улицу, Лили подумала — а что, если это Колберн? Потом решила, что нет, только две недели назад он прислал им письмо и в ту пору не был ни болен, ни ранен, а до конца его службы оставалось еще десять дней. Но неотвязная мысль о прибывшем к ним офицере погнала ее очень скоро обратно домой, а вернувшись, она, не откладывая, пошла проглядеть новый список жильцов, хотя у конторки портье было тесно — толпились студенты. В книге стояла запись дежурного: «Капитан Колберн. Комната 18». Направляясь к себе, она подошла сперва к номеру Колберна и едва удержалась, чтобы не постучать к нему в дверь. Ей хотелось скорее увидеть своего лучшего друга, узнать, чем он болен, что с ним стряслось, если надо — прийти на помощь. Она решила, что пошлет к нему коридорного, но дома застала отца, игравшего с Рэвви.
— Папа, здесь капитан Колберн! — вскричала Лили, входя.
— Возможно ли? — живо и радостно откликнулся доктор. — Ты сама его видела?
— Издали. Он, кажется, болен. Его вел коридорный. Он в восемнадцатом номере. Пойди поскорее узнай, что с ним случилось.
— Иду. Сию же минуту. А это действительно он? Ты не ошиблась?
— Да нет же, — сказала Лили, краснея и думая про себя: «Как папа будет смеяться, если я обозналась!»
Когда Равенел постучал в восемнадцатый номер, звучный, хотя хрипловатый голос ответил: «Войдите».
— Мои дорогой друг! — вбегая, вскричал Равенел. Но тут же осекся, взволнованный и пораженный при виде Колберна. — Нет, нет, не вставайте, — сказал он, — лежите спокойно. Вот так история! Вы давно так хвораете?
— Месяц, а может быть, два. Пустяки! — ответствовал Колберн с обычной своей веселой улыбкой. — Скоро пойду на поправку. Прошу вас, присядьте.
Он лежал на кровати пластом, как видно, совсем ослабевший. Нос у него заострился, лицо было желтое, синяки под глазами. Взгляд был тяжелый и тусклый, вернее всего, из-за опия, который он принимал, чтобы легче снести переезд, каштановые усы не подстрижены, на подбородке щетинилась трехдневная борода. Руки и даже лицо Колберна были в пыли и в саже — за двое суток в железнодорожном вагоне он не сумел помыться, а дотащившись сюда, лег и разом заснул. На нем была форменная летняя темно-синяя куртка, а под ней солдатское шерстяное белье; штаны — из грубой голубой ткани, на ногах рваные коричневые носки — пальцы и голые пятки торчали наружу. На полу стояли его башмаки — грубая сыромятина, тоже армейского образца. Вся одежда была заляпана знаменитой вирджинской глиной, куртка в том месте, где шла портупея, проносилась насквозь, а на воротнике виднелось отверстие, пробитое пулей. Да, этого парня здорово потрепала война.
— И вы так приехали в эти лютые холода? — спросил, а вернее, вскричал Равенел. — Решили убить себя холодом?
Колберн рассмеялся в ответ, но смех был совсем слабым.
— Убить меня — трудное дело, — сказал он. — Да я и ничуть не замерз. Напротив, мне жарко в этих натопленных помещениях. Сам удивляюсь, я ведь так ослабел. В поезде мне приходилось препираться с соседями, чтобы они пореже закрывали окно. Я задыхался. После трех лет жизни на воздухе любая комната для меня — Черная яма в Калькутте.[165]
— Вы совсем без жилета! — твердил свое доктор. — Воспаление легких вам обеспечено.
— Я уже, должно быть, с полгода не видал ни жилета, ни других своих теплых вещей, — возразил, улыбаясь, Колберн. — Вам здесь трудно представить, как закален солдат, даже больной. Вплоть до первого ноября я укрывался одним лишь прорезиненным одеялом. Сейчас я вам все объясню. В июле, когда мы покинули Луизиану, считалось, что нас направят на осаду Мобила.[166] Вот я и поехал, как был, в летней форме. Для кампании на юге ничего больше не требуется. Генри и так волочил всю амуницию, мой паек и сковороду и взирал на свой узел с превеликим неудовольствием. Решил даже, кажется, что разумнее будет научиться читать и стать образованным человеком, чем тащить на себе такой груз. Одно его утешало — надежда угнать где-нибудь по дороге лошадь. А куда подевался мой чемодан с вещами, я просто не знаю, должно быть, с новоорлеанского склада его переправили с прочим дивизионным имуществом в Вашингтон. Должен сказать вам, эта кампания в Шенандоа в целом была превосходной, только чуточку утомительной из-за ночных переходов, лишений, сторожевой службы и тяжелых боев. И там я, признаться, впервые поддался трудностям. Знаете, день весь шагаешь полуголодный, а ночью дремлешь полузамерзший. Но и это не страшно, если бы только не миазмы луизианских болот. Меня мучает малярия.
— Вам нужно очень беречься, — сказал ему доктор.
Лихорадочный жар в глазах исхудалого молодого героя и его пылкая речь обеспокоили Равенела.
— Пустяки, — улыбнулся Колберн, — неделя-другая — и я буду здоров. Просто нуждаюсь в отдыхе. Неделю на отдых, и все. Видите, я ведь добрался досюда. Вам трудно представить себе, как солдат побеждает болезнь. Наши ребята держатся на ногах и при всей амуниции вплоть до самой кончины. Я, например, проявил очевидную слабость, скинув сейчас башмаки. Да и сделал ведь это, только пожалев покрывало. Оно меня просто корило своей белизной. Я, конечно, стыжусь, что приехал таким грязным, но почувствовал это лишь здесь, приобщившись к цивилизации. Заверяю вас, даже в нынешнем виде я сошел бы в полку за чистюлю. Во всяком случае — не ниже среднего уровня.
— Мы все здесь готовы почитать ваши лохмотья.
— Вот и славно. Но лучше после того, как я их сниму с себя. Мне нужно скорее достать гражданское платье.
— А что, если вытребовать по телеграфу ваш чемодан?
— Я уже дал телеграмму. Пока никакого ответа. Впрочем, с мундиром покончено. Я увольняюсь из армии. Срок моей службы закончился. Я числюсь в полку с первых дней, не получал повышения и, значит, демобилизуюсь вместе со всем полком. Если, бы нас было на восемнадцать бойцов поболее, мы составили бы полк ветеранов, и тогда я имел бы право оставаться на службе. А сейчас я вернулся, как видите, первым. Я как раз был в служебной поездке как штабной офицер, и мне полагается отпуск. Вот я и приехал подготовить все нужное для увольнения из армии наших людей. У меня на этой неделе будет уйма работы.
— Работы! — вскричал Равенел. — Вы сейчас не в силах работать! И я прослежу, чтобы вы не работали.
— Нет, я должен работать. Я в ответе за все. Если я не поспею, меня не демобилизуют, а просто прогонят из армии. Что же мне, оставаться на всю жизнь опозоренным? Предпочитаю умереть в упряжке.
— Уважаемый друг, но вы просто не в силах выполнить вашу задачу. У вас жар, и это заметно. Вы на грани горячки.
— Да нет же! Смешно даже слушать. Больной солдат, если надо, способен на многое. Шагает в строю и воюет. И я воевал, хоть и был тогда куда сильнее болен. Удача, конечно, что бумаги у меня в сундучке. Это весь мой багаж и, собственно, все, что мне требуется. Завтра придется составить ротный список на увольнение и нанять человека сделать четыре копии. Это нужно не только ребятам, нужно и мне лично. Черт подери, у нас ужасные строгости. За эти полгода я чуть не спятил из-за проклятых бумаг: сундучок затерялся, а нужен был мне до зарезу. Военное министерство требовало отчета, лазареты — полного списка раненых. Министерство грозило, что приостановит мне выплату жалованья, лазареты грозили жалобой в Главное санитарное управление. И я пропадал ни за что без этого сундука. Если бы мне хоть знать, что нас отправят в Вирджинию, я составил бы копию списка и носил бы с собой в кармане — но откуда было мне знать?