Вегенер засмеялся:
— Черт побери, Франц, под такие приказы не только собаки, но и я сам готов бежать хоть до края света!.. — Он глухо покашлял и, опять становясь серьезным, продолжал — Насчет гренландцев… Я не чувствую себя вправе призывать их делать то, что кажется им пустой блажью. В гренландском языке нет таких слов и такого понятия, как научное исследование…
— Не к чести Дании, владеющей этим островом, — усмехнулся Лёве.
— Не к чести человечества, частью которого гренландцы являются. Впрочем… — Вегенер хмыкнул, поскреб бороду. — Под всеми широтами люди в общем-то одинаковы. Вот если б мы с вами отправились на Щит за медвежьими шкурами, Дитлиф это вполне понял бы.
— Да! — кивнул Лёве. — Да. Люди не любят непонятного и бесполезного. Оно их раздражает.
— Полезное, бесполезное… — Вегенер устало прилег на наброшенную поверх спального мешка оленью шкуру. — В свое время меня сильно угнетало прохладное отношение к идее дрейфа континентов. Любопытная игра ума — это я слышал от многих и многих, к сожалению… Потом я понял, что это неизбежно и что так будет и дальше, если… если только дрейф не станет делом практической геологии… Например, выяснится, что им обусловлено пространственное размещение месторождений. Только когда это случится?
Входные полы палатки тихонько приоткрылись.
— Это я, — произнес тонкий голос.
— А, Расмус, заходи! — Лёве сделал приветственный жест.
Опустившись на колени, Расмус протиснулся в узкую щель и там же притулился, у входа. Откинул капюшон. Застенчиво шмыгнул носом. Худенький, как подросток, он занимал совсем мало места.
— Что тебе? — задал вопрос Лёве.
— Мы говорили, Дитлиф и другие… Я сказал… — Расмус умолк, теребя опушку своих поношенных рукавиц.
— Говори, Расмус, мы слушаем тебя, — подбодрил Вегенер.
— Я сказал, — нерешительно, по-прежнему потупясь, заговорил тот. — Краслунаки — как дети. Они идут на Сермерсуак, Большой Лед, им будет очень плохо… У Расмуса нет женщины и маленьких детей… У Расмуса есть старый отец, есть брат, но брат — большой, он найдет пищу для старого отца… Я сказал: я пойду с краслунаками на Большой Лед… Вегенер изумленно привстал, глянул на не менее удивленного Лёве, потом — на Расмуса.
— Ты… ты согласен идти с нами?
Расмус кивнул все с тем же застенчивым видом. Он упорно глядел на носки своих стареньких камиков.
— Идти будет трудно, я выберу крепких собак, — пробормотал он и с видимым облегчением выскользнул наружу.
«Км 151. 6 октября 1930 г.
Любезный Вейкен!
Мягкий и глубокий снег сильно уменьшил скорость нашего продвижения… От этого наша программа опять рухнула. Мы отсылаем обратно троих гренландцев. Я обещал каждому экспедиционные часы, если они выдержат до двухсотого километра. Поскольку мы теперь отпускаем их сами, то я прошу выдать им обещанные часы и позаботиться, чтобы они были приготовлены и для Расмуса, который идет с нами дальше…»
Свеча, приспособленная у изголовья, горела неохотно. Язычок пламени хрупко вздрагивал и выглядел смертельно озябшим. Пар от дыхания клубами набегал на него, и тогда он, окружаясь арктически радужным ореолом, делался окончательно чуждым простому горячему огню. Лёве спал, глубоко уйдя в недра мешка. Снаружи было тихо. Вегенер подышал в трудно гнущиеся от холода и затвердевших мозолей ладони, энергично подвигал пальцами и снова взялся за карандаш.
«…Пусть мы не везем ничего, но сейчас главное в другом — перехватить Георги и Зорге или на станции «Айсмитте», или в начале их обратного пути. Иначе они войдут в зону максимальных снегопадов, застрянут там и, вероятнее всего, погибнут…»
В очередной раз отогревая дыханием руки, Вегенер подумал, что было б хорошо зажечь примус — воздух в тесном пространстве палатки нагревается очень быстро, но увы, сейчас это непозволительная роскошь. Литра керосина хватает на восемь часов работы примуса, вот только литров-то этих осталось ничтожно мало, поэтому беречь их надо, беречь. Сразу же явилась и другая мысль, не раз уже возникавшая в предыдущие дни: вся их поездка вылилась, по сути, в безнадежное состязание со временем, которое здесь, на Щите, действует с особенной быстротой и неотвратимостью. В середине ноября начнется девятинедельный период без солнца, уже сейчас закат наступает почти сразу вслед за восходом. Темнота и холод вынудят сокращать суточные переходы. Длинные стоянки, когда человек не согревается хотя бы в движении, повлекут больший расход топлива — и это при дальнейшем усилении морозов. Продолжительность жизни станет измеряться количеством керосина. Таков Щит…
Представшая картина была безрадостной, и скорее для собственного успокоения Вегенер стынущей рукой добавил в письмо строки о том, что все идет хорошо, обмороженных нет и они надеются на благополучный исход. Мысль о предстоящей девятинедельной ночи с новой силой вызвала у него тревогу за тех, кто остался на базе. Разумеется, те находились сейчас в несравненно лучших условиях, чем они с Лёве, однако полярная ночь будет для них первой. Хотелось бы надеяться, что сам он к тому времени успеет вернуться к Шейдеку, но все же следовало как-то предостеречь их от излишней беззаботности в круглосуточной арктической тьме.
«…Не заблудитесь ни вы сами, ни товарищи ваши при выполнении научных работ… Очень кланяюсь всем!
Альфред Вегенер».
Земля была сыра, холодна, тяжела. Он не знал, не помнил, как и почему оказался погребенным. Возможно, близкий разрыв артиллерийского снаряда завалил его в окопе или же, приняв за мертвого, наспех закопала похоронная команда. Но страшным было не это — он слышал, как землю настойчиво скребут когти, раздаются рычанье, лязг зубов, нетерпеливое чавканье. Он понял: отгремели взрывы и отзвучали выстрелы, преследуя друг друга, куда-то очень далеко ушли полки, ночь опустилась на обильное мертвыми телами поле сражения, и пришел час псов войны, пожирателей трупов. Он лежал погребенный, но отчетливо видел и эту темную среднеевропейскую равнину, и рыщущие по ней стаи теней, слышал их голодный вой, видел, как собираются они кучками то там, то здесь и суетливо, жадно копают землю, с усилием вытягивают что-то темное, рвут на куски, грызут, жрут. В ужасе от увиденного рванулся он всем телом, но еще тяжелее, еще безжалостней сдавила его земля, так что невозможно было шевельнуть ни рукой, ни ногой. И тогда он начал задыхаться. Псы меж тем подбирались все ближе, царапали когтями где-то уже возле самого лица, дышали тяжело, быстро, алчно…
Он проснулся, все еще слыша свой стон. Его бил озноб, тело было мокрым от пота. Во сне он наглухо зарылся в спальный мешок и теперь не мог отыскать его отверстие. А рычанье, возня, грызущие, скребущие звуки все продолжали раздаваться. С чувством облегчения он понял, что никакие это не псы войны, а бедные, голодные упряжные собаки, которые опять ухитрились пробраться в палатку. Пока он с трудом выкарабкивался из мешка, в тесной темноте нарастала возня. Рычали, взлаивали, грызлись, чавкали. Энергично задвигался проснувшийся Лёве, разразился невероятной смесью немецко-гренландских проклятий. Вегенер, осторожно распихивая псов, на ощупь дотянулся до входа, расстегнул его и лишь после этого принялся ногами выпихивать в снег визжащих собак. Тем временем Лёве засветил огонек и первым делом кинулся осматривать упряжь. Сокрушенно охнул, показал Вегенеру обрывки ремней. Промерзшие, они торчали, как надломанные палки. Псы успели основательно их изжевать и погрызть.
— Что ж делать, Франц, — Вегенер пожал плечами; терпение его поистине было бесконечным. — Как-нибудь свяжем и поедем дальше.
— Упряжь у нас и так из сплошных узлов! — буркнул Лёве. — И эта — последняя, запасных больше нет.
— На месте наших несчастных собак я сам стал бы пожирателем питуты, — вздохнув, командор достал из спального мешка свои унты и принялся обуваться. — Дорога тяжела, они выбиваются из сил, а корма получают все меньше и меньше…
Он поежился. Сырая, постоянно невысыхающая одежда начинала твердеть, морозно похрустывая и неприятно холодя тело. На бороде, усах, на меховой опушке воротника незаметно нарос иней.
— Походим, Франц? — Вегенер начал пробираться к выходу.
— Все еще надеетесь? — Лёве глянул на часы, покачал головой. — Если они в пути, то сейчас, конечно, спят.
Вегенер, ничего не ответив, вылез наружу. Казалось бы, велика ли защита — палатка, однако разница в температурах была весьма ощутимой. Одежда вмиг сделалась жестяной, обжигающей тело, мороз слепил ресницы, затуманил взор. Сильно размахивая руками, он принялся ходить по еще с вечера вытоптанной тропинке перед палаткой. Черное небо, льдистые звезды, белая, как смерть, луна. Созвездия готовились замкнуть свой суточный оборот вокруг Полярной. Истекало двадцать четвертое октября. Гонка со временем была безнадежно проиграна: двадцатого числа, то есть в тот день, когда Георги и Зорге предполагали покинуть станцию, до «Айсмитте» все еще оставалось, как до неба. К тому моменту Ледяной Щит сменил оружие. Снегопады прекратились, сильные ветры часть выпавшего снега унесли в окраинные районы Гренландии, а оставшийся — зализали, уплотнили, образовав длинные плоские сугробы: бесконечная их череда простиралась во все стороны, теряясь у горизонта. Вот когда Гренландия стала поистине Mare Congelatum, как писали в древности, — Застывшим Морем. Но ясная погода не принесла облегчения. Резко похолодало — ртутный столбик походного термометра постоянно держался между тридцатью и сорока градусами. Сырой, глубокий и рыхлый снег, в котором тонули собаки, сани, люди, сменился иным — сухим, перетертым в мучнистую массу. Он заполнял пологие ложбины между плотными, как фирн, сугробами и по свойствам своим был сродни песку — лыжи и сани по нему почти не скользили. И по-прежнему пятнадцать километров в день — оптимальная величина для этого времени года — оставались недостижимой мечтой. Сюда, на триста тридцать пятый километр, они дотащились, делая чуть больше восьми километров. По расчетам, где-то здесь должно было произойти рандеву с идущими навстречу Георги и Зорге.
