Украинец долго смотрел им вслед и удивленно качал головой. А со стороны неслись выкрики торгующих монахов:
— Крестики печерские, крестики афонские!..
— А вот кому поминальнички…
— Лампадки, лампадочки!..
— Купите, господин хороший, житие всех печерских угодников! Только двадцать копеек!..
— Кучер! Вези до Крещатика, — распорядился Терещенко и уселся рядом с Верещагиным в тарантас.
— Подачками делу не помочь, — не унимался Верещагин и в пути. — Нужны радикальные меры. А какие — если мы не придумаем, сам народ подскажет.
Терещенко вытирал шелковым платком обильный пот с одутловатого загорелого лица и ворчал:
— Меры, меры… За всеми не уследишь. Испортил мне настроение этот мужик. Да и вы тоже, Василий Васильевич, зачем было с ним заводить разговор? Да еще и фамилию мою назвали!..
— Пусть знает своего благодетеля, — посмеивался Верещагин. — Пусть запоминает.
— По простоте своей душевной он молится теперь за мое здоровье, — с деланным спокойствием заметил Терещенко.
— Нет, — весело проговорил Верещагин. — Я так иначе думаю об этом бедняке. Смял он вашу кредитку, засунул в кисет с табаком и, наверно, сказал себе о нас с вами: «Це гарно посчастливило! Нехай, с паршивой овцы шерсти клок — и то добре!»
Кучер подвез их к парадному крыльцу особняка, окруженного пирамидальными тополями. На фронтоне дома Верещагин сейчас впервые приметил барельеф с изображением львиной лапы, зажавшей три обильных колоса.
— Что это значит, Иван Николаевич?
— Наш семейный герб. От царя пришло дозволение всем нам, Терещенкам, и всему роду нашему считаться дворянами.
— Вас это утешает?
— Безусловно! Титло дворянина все еще имеет свой вес в обществе.
— Ерунда, Иван Николаевич! Я никогда не цеплялся за дворянское звание и мог бы вам это титло продать за три копейки. Зато независимость художника не уступил бы ни за какие миллионы. Ну что ж, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы художников не обижало.
— Не обижу, батенька, не обижу! Против Третьякова втридорога буду платить.
— У Павла Михайловича верно иногда низка цена, но художники всегда предпочитают его галерею, — возразил Верещагин. — Третьяковка загремит на весь мир, это нынче даже слепые видят…
Еще несколько дней гостил Верещагин у Терещенки, и когда сам хозяин был занят подсчетами барышей и деловыми разъездами по городу, он сидел за книгами в его библиотеке. Однажды Прахов привез Верещагина к Богдану Ханенке, человеку богатому и одержимому страстью приобретать редкие вещи. Действительно, у Ханенки было на что подивиться. В его большой квартире, как и у Терещенки, создавался домашний музей. Правда, здесь не было ни картин передвижников, ни более ранних полотен русской живописи. Ханенко собирал иконы древнерусского письма, старинную утварь, вышивки — изделия кустарей, резьбу по дереву и кости, а также монеты всех стран и времен. Верещагин посмотрел на все это и потом посоветовал Ханенке не загромождать свою квартиру, не делать из этого, как он выразился, домашнюю «классическую плюшкиниаду», а подарить целиком все собранное Академии наук. Ханенко не обиделся на это предложение, сказал, что он и сам давно подумывает о передаче всех ценных древностей, но, во-первых, не знает еще, кому их передать, а во-вторых — протестует жена, не менее страстная коллекционерка, которая, приобретая тайком от него, уже много раз нажглась, на покупках фальшивых древностей.
— Да, это дело такое, — понимающе сказал Прахов. — Нарваться на подделки нетрудно, а купить вещь подлинную — для этого нужен острый глаз и тонкое чутье.
— Я тоже пробовал было заняться этим делом, — заметил Верещагин, — и частенько приобретал поддельные «уникумы». Но бывают и иные случаи, можно сказать — противоположные. Я знал одного старьевщика из Вологды, который ходил по квартирам, скупал всякий хлам, а затем сбывал его на толкучке. Однажды у какой-то старушки он купил игрушку — модель корабля. Этот кораблик под парусами ребятишки часто спускали на задворках в речонку Золотуху. Ребятишки подросли, кораблик не понадобился. Вот бабка и махнула его старьевщику за четыре рубля. Старьевщик очень обрадовался, когда с одного такого господина, вроде вас, Богдан Иванович, взял за кораблик восемь рублей. А господин этот, видать, не из глупых, привез вещь в Петербург и там, в Академии, определили точно, что это не что иное, как модель корабля, собственноручно сделанная самим Петром Первым. Между прочим, Петр, бывая в Вологде, подарил эту модель своей любовнице — вдове какого-то голландского лабазника. И вот в Петербурге кораблик оценили в десять тысяч рублей. Когда об этом узнал тот вологодский скряга-старьевщик, то сразу лишился языка, теперь он заикается, невозможно понять, о чем говорит, одно лишь слово «кораблик» выговаривает ясно по складам. Вот какие бывают случаи…
После посещения Верещагиным квартиры Ханенки последний воспользовался советом художника и все свои ценности передал в Академию наук. Перед отъездом из Киева в Москву Верещагин с компанией киевских приятелей на рысаках, взятых у Терещенки, катался по городу, по торговому купеческому Подолу, по сугорьям пригородной Куреневки, где низкие белые хаты тонули в зелени груш и акаций, где словно снегопад осыпался яблоневый и вишневый цвет на гряды, засаженные дынями, клубникой и всякими овощами, буйно растущими на украинской плодородной земле. В светлые летние сумерки Верещагин ходил по Владимирской горке и прощальным взглядом окидывал серебристый Днепр, струившийся внизу под зеленой кручей. Где-то играла музыка, слышались песни. Бронзовый князь Владимир, возвышаясь над городом и Днепром, стоял на чугунном восьмигранном постаменте, похожем на часовню, взор Владимира направлен на восток — там простиралась необозримая равнина левобережья. Быть может, на месте князя вот так же стоял древний бог киевлян — деревянный Перун, впоследствии утопленный в Днепре с камнем на шее.
Любуясь панорамой города и думая о далеком прошлом здешних исторических мест, Василий Васильевич мысленно упрекнул себя в том, что мало еще он в своих скитаниях изучил родную Русь. Ему не хотелось расставаться с этим
