Но уж так всё удачно получалось - я решился, и на этом же празднике объявил всю Аттику и Элевсин единым царством с единым законом. Вожди, ремесленники и крестьяне - все согласились разбирать свои тяжбы в Афинах; жрецы признали своих богов в наших, добавив - если им хотелось - те имена, какие они употребляли дома... Они все наконец поняли, что теперь в Аттике воцарился мир; что любой человек, если только он не убил своей рукой и его не ждет кровная месть, сможет идти безоружно через землю своих соседей. Поняли и приняли.
Как раз вскоре после того я поехал в Колон, чтобы принять знамения Посейдона.
Там есть чудесное место неподалеку от города, очень хорошее для винограда и олив; молодые влюбленные ходят туда слушать соловьев. Но вершина священна и принадлежит Посейдону-Коню, так что даже в те дни люди ее не тревожили. Там не было ничего примечательного - потрескавшиеся скалы да еловый лесок... Но если забраться на самый верх, то под тобой был округлый плоский провал - будто огромное конское копыто вмяло землю - примерно такой ширины, как мальчик может кинуть камень.
Наверно, тысяча лет прошла с тех пор, как бог ступил сюда: местность заросла кустарником и колючкой, святилище было крошечное, а жрец жирный и сонный... Но я разозлился, приехав сюда в прошлый раз и увидев, что этим местом пренебрегают, - бог явно был там: когда я стоял на гребне, у меня дрожало под затылком, бегали мурашки по спине... Я спросил у жреца, чувствует ли это и он, - он сказал "да". Я знал что он врет, но не мог этого доказать; и вот теперь Сотрясатель Земли сделал это сам: толчок был не сильный, но дом жреца рухнул, и его придавило в постели насмерть. Люди в том краю перепугались и срочно послали за мной, умоляя помирить их с богом.
Я выехал туда на трехконной колеснице, с конной стражей. Мы украсили лошадей в честь Отца Коней: у моей упряжки были султаны из красных перьев на лбу, а хвосты заплетены в косы, остальные лошади - в лентах... Лучшего жеребца моих табунов мы вели с собой для жертвоприношения. Но бог выбрал не его.
Мы были уже близко, и я искал глазами людей, которым так был нужен, дорога была пуста. Тяжесть божьего гнева давила землю. Я чувствовал это, я был почти на пределе - и подумал, уж не ударит ли он снова... Сверху донеслись крики и женские вопли... Аминтор двинулся было вперед, но я задержал, - решил сам посмотреть, что они там вытворяют, - остановил колонну и пошел пешком, с четырьмя воинами.
Ближе стало слышно, что женский голос просит пощады, - истошный, жалобный, прерываемый кашлем, когда она била себя в грудь... Слышалась ругань и глухие удары камней... Поднявшись на гребень, я увидел, что деревенские бьют камнями мужчину. Он скрючился на земле, прикрыв голову руками, на его белых волосах была кровь; женщина, еще молодая, рвалась к нему, умоляла их пощадить ее отца, который и так достаточно страдал... Когда они отшвырнули ее, она закричала, взывая к Посейдону, - и в этот момент я шагнул вперед и окликнул их. Они обернулись, разинув рты, уронив свои камни.
Женщина бросилась бегом ко мне. Всхлипывала, спотыкалась о комья земли меж рядов винограда; ее платье было изодрано и покрыто кровью, грудь расцарапана... Она состарилась до времени, как крестьянка, но не похожа была на крестьянку: черты были вырезаны другим резцом. Упав мне в ноги, она обхватила мои колени, стала их целовать, и я ощущал кожей ее слезы.
Я поднял кверху ее лицо, - покрытое пылью, но тонкое, благородное, спросил, в чем обвиняют ее отца; но старейшина деревни заговорил раньше. Мол, этот отщепенец, нечистый перед всеми богами, прикоснулся к алтарю Посейдона, стараясь принести смерть им всем, - ведь Сотрясатель Земли и так разгневан!.. Тем временем, услышав наш разговор, человек поднялся на колени. Он вытянул перед собой руки, ища чего-то, - наверное девушку, - и я увидел, что он слеп.
- Можешь пойти к нему.
Это я ей сказал. И поднял руку, чтобы задержать остальных. Она подошла, подняла его, вложила ему в руку посох и повела его ко мне. Он был в крови, но костей ему еще не поломали; а по тому, как он держался, - видно было, что ослеп уже давно. Она шептала ему на ухо, рассказывая кто я. Он повернул лицо в мою сторону, и меня пробила дрожь: лицо этого старика было лицом самого рока; он был по ту сторону горя, по ту сторону отчаяния, он забыл и надежду, и страх, как мы забываем молоко своего младенчества...
Он шел, ощупывая посохом землю перед собой и опираясь на девушку. На нем была короткая туника, какие одевают в дорогу... Она была порвана и окровавлена, и видно было, что запачкана и изношена уже давно; но шерсть была тонкая, а узоры на кромках когда-то надолго задержали у станка искусную ткачиху. Пояс его из мягкой выделанной кожи, был когда-то украшен золотом остались дырочки от бляшек... Я хотел рассмотреть и его сандалии, - но не увидел их, потому что увидел ноги. Сильные, мускулистые ноги, привычные к долгой ходьбе; но они были покороблены - словно дерево, порубленное в юности и залечившее шрамы корой. Тогда я понял, кто это.
Всё тело мое покрылось гусиной кожей, а рука поднялась непроизвольно, делая знак против зла. Его сморщенные опущенные веки дрогнули, словно он увидел это.
- Ты Эдип, - сказал я, - тот, что был царем в Фивах.
Он опустился на одно колено. В его поклоне была скованность - не только от суставов, - царю трудно научиться поклонам... На момент я оставил его коленопреклоненным. Я знал - учтивость требует, чтобы я не попросил его встать, а поднял бы, взяв за плечи, - но руки меня не слушались.
Когда колонская братия увидела, что я не двинулся к нему, - словно открылась дверь псарни перед сворой шавок: с воем и лаем они ринулись вперед, снова похватав свои камни... Они будто плясали вокруг меня на задних лапах, чтобы я подхватил этого старика, как скелет, обтянутый кожей, схватил и швырнул им в пасти...
- Назад!..
Ярость против них была сильнее отвращения к тому, кто стоял передо мной на коленях. Потому я обнял его - его старые кости и вялая плоть были такими же, как у всякого другого. Просто человек в беде, вот и всё.
Женщина, прекратив свои вопли, теперь беззвучно плакала, зажимая рот руками. Он стоял передо мной, приподняв лицо, словно его мысленный взор видел человека повыше ростом... Теперь стало тихо; и я слышал ворчание людей, бормотавших друг другу, что даже царю не пристало искушать богов.
Колон Лошадиный - всегда мне там неспокойно, хоть он и очень красив. А в тот день - я уже говорил - вокруг всё было напряжено, земля дышала тревогой... Ярость во мне кипела так, что все тело стало вдруг от нее невесомым; я повернулся к ворчавшей толпе и закричал:
- Тихо! Вы кто - люди?.. Или кабаны? волки? шакалы?.. Я говорю вам это закон Зевса щадить просящего... И клянусь головой отца моего, Посейдона: если вы недостаточно боитесь богов, то будете это делать из страха передо мной!
Они умолкли. Старейшина вышел вперед и начал что-то хныкать... Кроме своей злости, кроме трепета перед этим святым местом я почувствовал, будто палец бога прикоснулся к моей шее.
- Этот человек под моей защитой, - говорю. - Троньте его - вы научитесь бояться гнева Посейдона, я прокляну вас именем его!
И словно дрожь вошла в меня через ноги из земли, я почувствовал, что бог со мной.
Теперь настала настоящая тишина. Лишь птица щебетала где-то, и то тихонько.
- Отойдите подальше, - говорю. - В подходящий момент я попрошу его милости для вас. А сейчас оставьте этих людей со мной.
Они отошли. Я не мог еще взглянуть на девушку. Только что я чуть не сказал "этого человека и его дочь", - но вспомнил, что она и сестра ему, из одного чрева...
Она сняла с себя косынку и вытерла ему лицо, там где были ссадины от камней. Видно было, что в душе она дочь, привязавшаяся к отцу с детства.
Пора было как-то приветствовать его, - словами, подобающими его родовитости, - но нельзя же было сказать: "Эдип, сын Лая", когда он убил Лая собственной рукой!.. Потому я сказал:
- Приветствую тебя, гость этой земли. Там, где боги заявили о себе, людям подобает кротость... Прости, что я не научил этому своих людей. Я заплачу за урон, причиненный тебе, но прежде я должен принести жертву; знамение бога не может ждать.
А сам подумал, что сначала мне надо омыться, чтобы очиститься от скверны.
Теперь он впервые заговорил. Голос его был глубок, сильнее и моложе тела:
- Я чувствую прикосновение богорожденного, обещанного проводника...
- Отдохни сперва и поешь, - сказал я. - Потом мы выведем тебя на твою дорогу, и во всей Аттике никто тебя не обидит.
- Я уже отдыхаю...
Я поглядел на него и щелкнул пальцами людям, несшим вино для священного возлияния: он был бледен как мел, я думал, он умирает... Мой виночерпий замешкался и тянул так долго, что мне пришлось вырвать чашу у него из рук. Отпив вина, старик чуть ожил, но мне приходилось поддерживать его. Кое-кто из моих людей предложил помочь, но рожи у них были кислые, словно им надо было прикоснуться к змее или к пауку, потому я махнул им - прочь... Рядом была большая каменная плита, - какой-то пограничный знак древних людей, - я усадил его на эту плиту и сел рядом.
