Я повернулся к Эдипу:
- Пойдем. Пора.
Так оно и было, даже больше: мне трудно было удержать голос от дрожи...
Он поцеловал девушку в лоб, и она пошла вниз по склону, как послушная собака, отосланная домой. Потянувшись ко мне, он положил на мою руку свои легкие сильные пальцы с их видящим прикосновением.
- Сын Посейдона, если твой отец готов - готов и я. Веди меня туда, где отворятся его двери, и отдай меня богу.
Когда до меня дошел смысл его слов, - я чуть не бросился бежать, словно лошадь из горящей конюшни. Всегда, когда болезнь землетрясения нападала на меня, - всегда я заставлял, заставлял себя предупреждать людей вокруг, прежде чем убраться самому, и на это уходили все мои силы... Волосы зашевелились у меня на голове. Я посмотрел в его пустые глазницы... Он не знал, чего требовал от меня!.. И тогда я подумал: "Но бог - он-то знает!.."
Конечно же это был Зов: такая ужасная просьба не могла исходить от человека... И если бы я потерял сознание от страха, Его власть наверняка повела бы меня. Я сказал Аминтору:
- Уведи людей вниз с холма и жди.
Он смотрел на меня молча, наверно выглядел я неважно...
- Иди! - кричу. Мне пришлось напомнить себе, что за человек стоит передо мной, другого бы я ударил... - Иди!.. Я должен сделать это для бога.
Он схватил мою руку и прижал ко лбу, потом тихо отошел к страже и увел их вниз. Я остался один с Эдипом Проклятым. Неподвижный воздух свинцом лежал на неподвижных кронах, затихли пчелы, и птицы затаились в листве.
Он сжал пальцы, спрашивая, куда нам идти.
- Тихо, - сказал я. Малейший звук вызывал у меня дрожь и тошноту. Подожди, мне надо сориентироваться.
Но единственное, что я мог чувствовать, - это желание удрать пока не поздно. Я подумал: "Куда мне хочется бежать?" - и медленно, словно бык к алтарю, пошел в противоположную сторону. Это повело нас к провалу в еловом лесочке, и сердце мне сдавил такой ужас, что я понял: здесь и есть то место.
Слепой шел со мной совсем спокойно, ощупывая посохом дорогу перед собой. Я вел его меж рядов винограда и вверх по склону - к воротам... С каждым шагом обруч на голове сжимался все туже, сердце билось тяжелей, шея и руки покрывались гусиной кожей... Это меня и вело: я шел, как собака, на запах страха.
Когда мы поднялись на каменистый пустырь, его пальцы скользнули по моей кисти к ладони. Они были теплые и сухие...
- Что с тобой? - он спросил мягко, но все-таки слишком громко для меня. - Тебе плохо? Или больно?
Никто не станет притворяться, когда бог дышит ему в шею. И я сказал:
- Мне страшно. Мы уже близко.
Он ласково сжал мне пальцы. В нем не было заметно страха, он давно уже был по ту сторону.
- Это только мое предчувствие, - говорю. - Когда бог умолкнет, это пройдет.
Скалы с елями были уже совсем рядом - я бы с большим спокойствием глядел на собственную могилу.
Я никогда не боялся смерти; меня воспитали в готовности умереть в любой момент - кто может знать, когда богу понадобится его жертва? Это был не страх перед чем-то - такой страх я мог бы перебороть, - это был просто страх; как лихорадочный жар, что заставляет дрожать от холода... И однако голос старика больше не раздражал меня. Даже как-то успокаивал.
- Ты - наследник моей жизни. Я не могу отдать ее своему народу. Наш род был послан Фивам в наказание, и волей богов мои сыновья умрут бездетными...
В его голосе послышалась ненависть, и на миг я увидел его в юности рыжий барс с бешеными бледными глазами... Но видение сразу исчезло.
- Тебе, Тезей, и твоей земле отдаю я свою жизнь и свое благословение.
- Но они били тебя у алтаря, - прошептал я.
- А как же иначе? - он был спокоен и рассудителен. - Ведь я убил своего отца...
Мы уже были среди скал. Он шел по ним почти без моей помощи; казалось, он чувствует их раньше, чем прикоснется... Страх отпустил мне голову и сжал желудок. Я скользнул в сторону от старика, меня стошнило, и я почувствовал себя немного лучше, хоть пустым и холодным. Вернувшись, я вывел его на более ровное место и ответил:
- Рок властвовал тобой; ты сделал всё это, не зная... Люди делали худшие вещи за меньшую цену...
Он улыбнулся. Даже в том состоянии, в каком был, я изумился этому.
- Так и я говорил всегда, - сказал он. - Пока не стал человеком.
Мы подошли к краю провала, и страх во мне кричал: "Будь где угодно, только не здесь!.." Голова была такой пустой, что должна была улететь; женщины говорят, что так бывает у них перед обмороком... "Я больше не могу, - подумал я. - Бог возьмет меня здесь или оставит, я в его руке". И привалился к скале, бессильный словно выжатая тряпка...
А он продолжал говорить.
- Я был приемным сыном Полибия. Но он никогда меня не любил; об этом говорили, и я слышал... А когда я спросил бога в Дельфах, то он ответил мне только вот что: "Ты убьешь сеятеля твоего семени и засеешь поле, в котором вырос". Вот так. Что я не знал, что ли, что теперь каждый мужчина, каждая женщина лет сорока - должны быть моими отцом и матерью перед богами? Знал... Когда тот, рыжебородый, бранью погнал меня с дороги перед своей колесницей и ударил копьем, а женщина возле него смеялась - забыл я об этом? Нет, помнил!.. Но ярость моя была сладка мне, никогда в жизни не мог я ее перебороть. "Только один этот раз, - подумал я тогда. - Боги подождут один день". И я убил его и его скороходов, ярость сделала меня сильнее их троих... Женщина была на колеснице и пыталась управиться с вожжами; но у меня в ушах еще звучал ее смех - и я стащил ее вниз и швырнул на труп ее мужа...
Его слова усаживались во мне, как вороны на мертвом дереве. Я был настолько измочален, что едва вздрогнул, услышав это.
- А потом, когда я въехал в Фивы победителем, - бритый, умытый, украшенный цветами, - она встретила мой взгляд и ничего не сказала. Она видела меня только в схватке; кровь, и ярость, и въевшаяся грязь долгой пыльной дороги меняют человека... Она не была уверена. И этот нежный яркий взгляд волчицы на нового вожака стаи... Это закон в Фивах, что царь правит по праву женитьбы. Чтобы стать царем... чтобы быть царем... Я приветствовал ее как чужестранец, я никогда не говорил, она ни о чем не спрашивала... Никогда, до самого конца.
Я слышал эти ужасные слова, - но они доходили до меня, как детский плач. Присутствие бога давило мне череп, наполняло всё тело, проникая сквозь подошвы от дрожащей земли... Я выпрямился, словно Его рука толкнула меня, мой страх утонул в суровом благоговении - я больше не был собой: я был только струной, звучавшей для Него; я понял в тот миг, что значит быть не только царем, но и жрецом.
Слепец стоял там, куда я привел его, - чуть ниже меня, на краю священного отпечатка копыта, - опустив лицо к земле. Я сказал:
- Будь свободен от всего этого, иди с миром в мир Теней. Отец Посейдон, Держатель Земли, прими жертву!
Пока я говорил, птицы с воплями взлетели ввысь и начали выть собаки... Я увидел, как он протянул руки в молитве богам внизу, - и больше не видел ничего. Глубоко подо мной сердцевина холма надсадно захрустела - я не устоял на ногах и покатился, вместе с камнями и щебнем, пока не застрял возле корней ели, торчащих из земли. Совсем рядом послышался мощный грохочущий удар, еще один, тяжелые замирающие раскаты...
Болезнь моя враз прошла, сердце успокоилось, и голова стала ясной... Это было как пробуждение от кошмара; и я крикнул почти весело: "Где ты? Тебя не ушибло?"
Никто не отвечал. Я поднялся, опираясь на ель... Облик скал изменился: кромка копыта раскрылась разломом, который был заполнен громадными глыбами. Я сделал знак почтения богу и подполз на коленях к краю провала - глубины были спокойны.
Далеко внизу люди Колона звали бога по имени и трубили в бычьи рога; и одинокий осел возносил к небесам свой истошный рев, словно все страждущие твари избрали его своим глашатаем обвинять богов.
8
Я не виделся с Пирифом больше года. Он похоронил отца и стал царем в Фессалии; это приостановило его вылазки. Но когда он появился - это снова был морской поход. Он был обветрен, просолен, зарос, как его люди, и весь обвешан золотом: он напал на Самос, когда все их мужчины были на войне, и разграбил царский дворец. Мне он привел в подарок девчонку с Самоса, и даже оставил ее невинной.
У меня этот год тоже не пропал зря: я завоевал Мегару.
Война началась из-за пошлин на Истмийской дороге. Прежний царь, Нис, с ним у меня был договор о свободной торговле, - умер и не оставил после себя сыновей. Он-то был моим родичем; а его преемник - и не родной, и не сговорчивый. Он обложил пошлиной всю торговлю Аттики, ссылаясь на то, что, когда договор заключался, я был царем только в Элевсине. Любой порядочный человек пошел бы мне на уступки - ведь это я очистил дороги от бандитов!.. Сначала, когда я обратился к нему, он ответил вежливо и предложил поправки к договору. Потом опять ответил вежливо и извинился, что не признает моих претензий. Затем его ответы стали короче... Это было глупо. Это заставило меня подумать, что если Мегара будет в моих руках, то граница Аттики пройдет как раз по Истмийскому перешейку. Любой царь, который не хочет, чтобы его имя умерло вместе с ним, подумал бы так же.
