от тебя одного. Если ты все правильно вырезал, если трения достаточно, то искра вспыхнет. Причина и следствие, помнишь? Но нужно время.
Сэл сдался. И отправился к ручью смотреть на рыбок.
Еще через пятнадцать минут вращений лука моя дощечка наконец задымилась.
– Смотрите! Смотрите! – закричал я.
– Ну, что я тебе говорил? – сказал папа, похлопав меня по спине.
Уж не знаю, почему Сэл не приходил от всего этого в особый восторг. Мы с ним оба тогда обожали «Швейцарского Робинзона», особенно сцены, где герои строили домик на дереве и бились с пиратами. Мы каждый день после школы играли в саду, представляя, что сооружаем лагерь и охотимся за дикими кроликами к ужину. И Сэл в этих играх всегда лидировал.
Но в те выходные он без конца охал, вздыхал и ныл, что ему страшно скучно. И когда он отравился водой из ручья, нам ничего не оставалось, кроме как пораньше сняться с места и вернуться домой.
Вещи несли только мы с папой. Увидев, как мы плетемся по саду, мама выскочила нам навстречу и обняла Сэла, а потом уложила его в постель и стала гладить по голове. Время от времени его тошнило в тазик. Папа убрал снаряжение в гараж и засел в доме с газетой.
Никто и не вспомнил о том, что я разжег костер.
* * *
Я сорвал пластмассовые бусины с одного из маминых дешевых ожерелий, а из веревочки, на которую они были нанизаны, смастерил тетиву. На моей памяти она это украшение, очень похожее на те, которые Мадонна наматывала на запястья, никогда не носила. Я не видел на ней этой вещицы, и именно поэтому мне ничего не стоило ее уничтожить, причем по собственной воле. Казалось, что она ей и вовсе никогда не принадлежала.
Я изготовил трут и дощечку с помощью перочинного ножика, висевшего на моей связке ключей. Папа всегда называл его «швейцарским армейским». Видимо, слово «перочинный» звучало по его меркам слишком уж скромно и незначительно, а вот отсылка к военному миру давала повод вспомнить армейскую службу. Дни, когда он ощущал себя чем-то большим, чем мы.
Одно время парни посмеивались надо мной из-за того, что я всюду таскал нож с собой. «Ты, что ли, в “Книге джунглей”, или где?» – спрашивали они. Но их тон переменился, когда мы однажды оказались в день рождения Дэза на резиновой лодке посреди Озерного края и с целым ящиком пива, но без открывашки. Вот уж когда они восхищались моим ножом!
Уже полчаса я верчу в руках лук, и ладони мучительно пылают. В голове звучит его голос: он говорит, что надо идти к цели сквозь боль, что огонь уже близко, надо только его найти, но силы мои на исходе.
Последние двадцать пять лет своей жизни я всегда ношу в кармане зажигалку, и именно сегодня она нужна мне как никогда.
«Вот что значит легкие курильщика, – сказала Анна в тот день на мысе Дандженесс, когда я задыхался на лестнице. – Так тебе и надо».
Погоди, Анна.
Вынимаю стопку карточек из своего потрепанного кожаного бумажника, роюсь в нем и наконец нахожу книжечку спичек. Светло-серую, с выпуклым изображением плюшевого красного кота на обложке. Постукиваю книжечкой по ноге, качаю головой.
– Прости, пап, – говорю я вслух. – Нужно уметь вовремя остановиться.
Встаю напротив горы коробок, этого неказистого памятника моей матери, и отрываю спичку.
«Давай», – говорит голос Сэла у меня в голове, и я вспоминаю, как стоял перед тем домом с камнем в руке в тот день, когда разбил окно. Давай, Ник. Покажи им.
Яркой вспышкой во мраке приходит озарение, что же такое жизнь. Осознание таинственной, сокрытой, истинной ее красоты. Оно бьет по мне исподтишка утром какого-нибудь из четвергов, когда я вижу старика, идущего через дорогу, или подростков, которые целуются на остановке, или пару однояйцовых близнецов. В нем и прошлое, и будущее разом. Озарение приходит так же внезапно, как затухает, и я не успеваю его ухватить, и на краткий миг я ощущаю пьянящий вкус жизни.
Ее нет здесь, на этой бойне, в этой куче безжизненных предметов, как нет и на дне бутылки или в одинокой могиле на кладбище. В прошлом нет правды, даже в том, которое создал я сам. Теперь я это понимаю.
Я оставляю себе пластинку, шкатулку с украшениями и кольцо в кармане.
Спичка чиркает.
Загорается.
Летит.
Вспыхивает пламя.
* * *
15/8/2017
От: Анны
Кому: Нику
Тема:
Помнишь подсолнухи у твоего дома, которые, как ты рассказывал, посадили в честь твоей мамы? Тогда, в июле, когда я впервые их увидела, они меня поразили. Три великолепных, золотых лика, повернутые к солнцу, стебли – чуть ли не с меня высотой. Ты мне сказал, что Стелла, твоя тетя, каждую весну сажает семена, оставшиеся от прошлогодних цветов. Жизнь вырастает из смерти.
Ты прошел мимо них с ключом в руке, готовый отвести меня наверх. Ты так часто видел эти цветы, что перестал их замечать. До чего забавно. Когда красота предстает перед нами каждый день, мы перестаем ее замечать. Нет, забавно – не то слово. Трагично.
На этой неделе я проезжала мимо и заметила, что клочок земли у дома пустует. Никаких подсолнухов на нем нет. И подумала: видимо, тетя Стелла не стала их сажать в этом году. Может, отец Ника сказал не возиться. А может, он и вовсе больше тут не живет. И мне вдруг стало так грустно, что я понятия не имею, в чем тут дело, что я больше ровным счетом ничего не знаю о твоей жизни.
Какое-то путаное письмо получилось. Прости.
Но я подумала о тебе и о том, что ты больше не видишь этих цветов и что порой, наверное, полезно, чтобы из нашей жизни что-то пропадало, чтобы мы наконец открыли глаза.
Зима все расставляет по своим местам.
* * *
Стелла, как и обещала, ждет меня у дома. Коробки уже увезли.
– Как ты, солнышко? – спрашивает она, когда я подхожу ближе. – Ничего, держишься?
Я сжимаю ее ладонь:
– Чаю?
– Почему бы и нет! – говорит она, пока я открываю дверь, но куртки не снимает. Мы идем на кухню, и она украдкой оглядывает комнаты.
– А где все вещи?
– Нету, – отвечаю я и с улыбкой смотрю на нее. – Ничего больше нет.
Пока я завариваю чай, я успеваю рассказать ей о поле, коробках,
