души не чаешь в своем братике, и я так счастлива это видеть. Надеюсь, вы вырастете лучшими друзьями. Ник, малыш мой, пообещай, что всегда будешь за ним присматривать. Я уже вижу, что ты вырастешь сильным. И справишься. Ты целуешь Сэла нежнее всех и называешь его не по имени, а «Ва-ва» – видно, на твоем языке это и означает «братик». Мне так нравится, что у тебя есть для него особое слово.
Мальчик мой. Сердце щемит, когда думаю, до чего сильно я тебя люблю и как мне хочется каждый день говорить тебе об этом. Надеюсь, ты вырастешь любимым и счастливым и сам будешь дарить другим любовь и счастье. Постараюсь показать тебе пример.
Пишу это письмо в парке, пока ты гоняешь мячик, а твой братик спит в коляске. Он уже начинает ворочаться, а ты жалуешься, что проголодался, так что закончу на этом – до следующего года.
Ты – самый нежный мальчик на свете.
Твоя мама. Целую.
* * *
Сальваторе, малыш мой!
С первым днем рождения!
С тобой мы начинаем с самого начала. А вот бедняжка Ник не получит писем за первые два года жизни, потому что я только сейчас до этого додумалась, а впрочем, не суть важно. Надеюсь, что, когда вы вырастете, я отдам каждому по стопке писем. Дни летят до того быстро, что для всех нас они могут стать своего рода дневником.
Ты у меня тот еще непоседа. Проказливый, непослушный, жизнерадостный. По-моему, ты вообще всегда улыбаешься, а даже если заплачешь, стоит состроить тебе рожицу, и ты смеешься сквозь слезы. Любишь трогать то, что нельзя: лампу, цветок, все, что только можно перевернуть. На мое «не трогай!» ты оборачиваешься и улыбаешься, будто бы говоря: чем больше запретов, тем интересней! Даже представить боюсь, каким будет взрослый Сэл, если так!
Мой Сэл! Ты проверяешь меня на прочность, как никто другой! Когда ты карабкаешься по спинке дивана или взбираешься на камни в саду, мне хочется подхватить тебя на руки, пока ты не ударился, но я знаю, что не надо мешать тебе падать. Только так ты научишься подниматься. Сколько бы ты ни падал, не сдавайся.
Мне кажется, тебе в некотором смысле даже нравится падать.
Так и относись к этой жизни. Отдавай всего себя чувству. Слова, которые я пишу черными чернилами, не видны без белой бумаги. Так и счастье узнать невозможно, если ты никогда не знал боли. В жизни должно быть все, чудо мое. Найди способ примирить и то и другое.
Ты мое солнышко.
Твоя мама. Целую.
* * *
Начинаю с «Феникса». Сегодня воскресенье, и тут довольно тихо. Усаживаюсь за стойкой, заказываю виски – сперва оно кажется холодным, а потом обжигает и колет язык. Вспыхивает огнем в желудке. Но мне только это и нужно.
Отпиваю еще, но глотать не спешу. Виски ярится во рту, словно в неистовом танце, все щиплет, и мне вдруг нестерпимо хочется захохотать во весь голос. Но я допиваю стакан, чувствуя, как в глотке расцветает тепло.
Пить одному – последнее дело. Думаю позвонить Дэзу, но когда достаю телефон и смотрю на часы, понимаю, что сейчас он, должно быть, отсыпается после ночной смены. Да и потом, у него все равно на уме сейчас только Джемма, а мне в кои-то веки и самому нужно внимание.
Потом я заворачиваю за угол и заваливаюсь в тот бар с опилками на полу и крафтовым пивом. По дороге, кажется, замечаю кого-то из знакомых, они машут мне на ходу и окидывают пристальным взглядом, но наверняка сказать трудно. Переступаю порог, иду к бару и заказываю неразбавленный скотч и пиццу «Маргарита». Девушка за стойкой смотрит на меня с подозрением, но деньги все-таки берет.
По пути домой покупаю еще бутылку виски навынос в одном из баров и прячу ее под мышкой. Гадаю, что будет, если выпить ее одному.
На кухне сыплю кошке в миску сухого корма, пока он не начинает вываливаться через край, а она льнет к моим ногам и мурлычет. Откручиваю крышку с бутылки и смотрю, как виски льется в стакан. Мне не хочется, чтобы соседи видели, как я пью прямо из горла, – для этого я еще слишком трезв.
Выхожу в патио покурить, и запах жасмина бьет будто ножом в сердце.
Достаю телефон, нахожу ее номер.
«Хотелось бы быть для тебя лучше, – пишу я. – Очень устал от боли».
На столе еще стоят горшки с недавно посаженными растениями и лежит полупустой мешочек с удобрением. Выдвигаю стул и падаю на него.
Слышится протяжное мяуканье, и кошка, переступив порог, направляется ко мне. Двигается она по-кошачьи неспешно, даже лениво. Я глажу ее пару минут, чтобы доставить ей удовольствие, а потом она устраивается на большой плите, впитавшей в себя дневное тепло. Она лежит, покачиваясь из стороны в сторону, подбирая под себя то одну, то другую лапку, и поглядывает на меня, чтобы убедиться, что я тоже за ней наблюдаю. «Хотя бы ты у меня есть, – проносится в голове. – Ты меня не оставишь». И тут я впервые замечаю в лучах солнца – дерзкого, яркого, настоящего, – что шерстка у нее не черная, а темно-коричневая.
Подношу стакан ко рту, смотрю на жидкость, которая плещется у стеклянной стенки. Всматриваюсь в ее толщу, в самое донышко, в буквы, выбитые на нем с обратной стороны, из-за чего сверху их можно прочесть лишь задом наперед. Жизнь представляется мне лабиринтом, в котором каждый ищет свой путь – путь в мир, который дожидается нас, если мы выберем правильную тропу, вот только понять, где она, та самая правильная тропа, невозможно, пока не забредешь в тупик и не поймешь, что отсюда надо выбираться. И не попробуешь другой путь, а потом еще и еще один. Но что, если ты заранее знаешь, что выбраться так и не сможешь?
Вот какие мысли меня посещают, пока я смотрю сквозь дно стакана. И все слова тут же обретают смысл.
А не поэтому ли она дала ему итальянское имя? Чтобы сгладить все подозрения.
Ник, малыш мой, пообещай, что всегда будешь за ним присматривать.
Он вынес коробку из-за меня.
Это я всегда и за все отвечал.
* * *
Кто-то кричит.
Кричит прямо мне в ухо.
Что-то холодное обжигает щеку, и я поворачиваю голову, чтобы подставить прохладе и вторую. Доносится протяжный стон, глухой
