Но глаз она не увидела. Только хари — искаженные злостью, затаенным страхом, но больше — злостью. Ей даже на миг стало не по себе: смогут ли пули свалить этих нелюдей…
Бандиты приближались, медленно охватывая ее полукольцом.
— Ты что, оглохла? Автомат — на землю!
Аля одним движением бросила автомат далеко в сторону. Куртка соскользнула с плеч. По инерции, пусть на мгновение, взгляды всех были прикованы к летящему оружию. Этого мгновения ей хватило.
Двадцать пуль вылетели очередью. Четверо боевиков рухнули замертво. Трое — раненные, поверженные тяжелыми пулями на снег, пытались поднять оружие. Второй пистолет, короткий и тупорылый, как бульдог, уже был в руке девушки. Два выстрела слились в один. Больше патронов не было.
В живых остался только Главарь. Седой, желтолицый старик лежал на снегу; грудь была пробита в двух местах. Молча он смотрел на девушку, на оружие в ее руке.
Отверстия на груди пузырились при каждом вздохе; старик закашлялся, на губах тоже появилась кровь.
Старик не отрывал от нее взгляда. Потом разлепил синеющие губы:
— Я — Автархан.
Она не произнесла ни слова.
— Кто ты? — спросил он хрипло. Аля молчала.
— Кто ты? — повторил он вопрос, хотя каждое слово давалось ему с невероятным трудом.
— Никто, — ответила девушка.
— Добей… — прошептал он, теряя силы. Аля отрицательно покачала головой. Старик скривил губы, потянулся за зарывшимся в снег маленьким «вальтером». Аля смотрела, как он с усилием поднял оружие, ствол ходил ходуном, а старик силился спустить курок. Рот осклабился в гримасе невероятного напряжения, обнажив желтые клыки в бурой пене крови. Глаза стали белыми, старик словно поперхнулся, рука с пистолетом упала, и сам он рухнул головой в снег и замер.
— Стрелять… так… стрелять… — едва слышно произнесла Аля.
Разжала руку. Пистолет выскользнул из ладони и зарылся в глубокий снег на обочине. Ноги перестали держать, и она опустилась на ледяной наст шоссе.
Але стало холодно. Совсем холодно. Девушка смотрела прямо перед собой и не видела ничего, кроме наползающей ватной стены, потом все словно закружилось в водовороте, и она провалилась в стылую, с ледяными краями, воронку. В бездну.
Неприметный «жигуленок» появился через минуту. Дверь автомобиля распахнулась.
— Ты оценил, Крас? — Маэстро прикурил сигарету. — Если бы я не видел это собственными глазами… М-да… Мы лишние на этом празднике смерти.
Маэстро прошел по дороге, рассматривая трупы. Остановился рядом с Автарханом:
— А этот еще живет… Странно.
Вынул бесшумный пистолет и спустил курок.
— Вот теперь — чисто. Что с девочкой?
— Она не ранена. Но почему-то без сознания.
— Нечего сказать, кисейная барышня. Порешила полдюжины отборных боевиков и хлопнулась в обморок. Хорошая растет молодежь, а. Красавчик? Ну, что ты застыл?
Бери девчонку и — в машину. Пора отбывать с этого супостатного места.
Крас легко подхватил бесчувственное тело девушки, уложил на заднее сиденье, устроился рядом.
— Пошарь у нее под рубашкой: не люблю выстрелов в затылок.
— У нее ничего нет, — успокоил Крас.
— Ну что ж… Как пишут в школьных сочинениях: усталые, но довольные, они возвращались из похода. Ты получил свою девчонку. Осталось… Осталось найти Моцарта. Если бы еще знать, кто он…
— В город?
— Да.
— На объект "А"? Маэстро кивнул.
— Извини, что я тебя спрашиваю…
— Брось, Красавчик. Без церемоний.
— Лир… уже там?
— Как знать, милый, как знать. Маэстро круто развернулся, и машина помчалась в сторону города.
— А что, Крас… Ведь для многих это — трагедия.
— Трагедия?
— Ну да. Эти мордовороты для нас — трупы. А для родных — покойники. Улавливаешь разницу?
— Слабо.
— Плохо. Тебе бы не мешало. «Покойник» в русском языке — существительное одушевленное. А трагедии… Как сказал кто-то умный, трагедия — это урок для оставшихся в живых. Но не для нас, а. Красавчик?
Нет. Не для нас.
А жаль.
Глава 57
Але казалось, что она замерзает. Насмерть.
Яма была глубокой, с гладко вылизанными ледяными стенами. Колодец. Настоящий ледяной колодец. Только у него не было дна. Девушка цеплялась ногтями за крошащийся лед, разбитые, разодранные в кровь руки саднило тупой болью, они были липкими от крови, и от этого становилось еще холоднее. Но хуже, чем холод, был страх. Жуткий и неотвратимый, он шел откуда-то со дна, из той черной бездны, куда ее затягивало все больше и больше.
Веки налились свинцом. Казалось, она никогда уже не сможет открыть глаза, никогда не увидит свет солнца и блеск моря. Она пыталась. Дважды пыталась. Хотя бы чтобы разглядеть небо над собой.
Но вместо этого видела лицо. Кровавый шрам разрывал его надвое, делал уродливым и жутким, превращал в жестокую карикатуру на человека. Глумливую и безобразную настолько, что пальцы девушки сами собой разжимались, и она снова скатывалась, сползала в зияющую ледяную бездну.
Время от времени ее окатывала волна жара, дикого, испепеляющего, но он не давал согреться, наоборот, опаливал веки так, будто под них засыпали морской песок, перемешанный с солью. Губы тоже треснули, она чувствовала вкус крови, своей крови, и еще — жажду… Она пыталась хватать ртом снег, но никакого облегчения не наступало: жесткий, как наждак, он застревал в горле, мешал дышать, душил, она кричала и снова срывалась вниз по ледяному склону в черную, щемящую бездну…
Девушка металась в бреду почти сутки. Она лежала обнаженная, прикрученная к жесткой кровати за запястья и лодыжки крепкими вязками. Тело ее изгибалось, губы были искусаны, изо рта вырывались стоны. Вот только на глазах не было ни слезинки.
Крас стоял в дверях комнаты. Он чувствовал даже не возбуждение — дикое, безотчетное желание обладать. И то, что девчонка лежит в беспамятстве, нагая, связанная, гибкая, — заставляло его чувствовать свою власть. Полную власть.
Он подходил к постели несколько раз, но что-то мешало ему. Да, взгляд. Ее взгляд. Как только он наклонялся к девчонке — глаза ее распахивались, и от этого горячечного взгляда озноб пробегал по коже Краса, словно он стоял на отвесном берегу, на обрыве, над пропастью, и мог вот-вот сорваться в жуткую, черно дымящуюся внизу бездну…
Глаза… Ну да, нужно просто завязать ей глаза.
Он вышел в ванную, схватил одно полотенце, второе…
Медсестра — сухая, как мумия, тетка с пергаментным лицом, бледными губами и выцветшими, будто линялыми, глазами — сидела в комнате рядом. Эта чуткая стерва слышала все; Красу даже казалось, что она, как только он заходит в комнату девушки, приникает к замочной скважине и… И смакует его унижение, когда он уходит. Сука! Да, он видел скрытое, затаенное торжество на ее постной, как кукиш, гнусной обезьяньей рожице!
Крас чувствовал, как сознание заволакивает мягкий, влажный туман… Да, он сделает это сегодня, сейчас! Он и эта девчонка связаны давней, неразрывной нитью, и разорвать эту нить может только смерть! Ее смерть! И тогда… Тогда он освободится!
Маэстро спит. Ему ни до чего нет дела. Как только они оказались в этом особняке, за городом, и девчонка впала в беспамятство. Маэстро сник: кокаин и коньяк чередовались непрестанно, и если первые несколько часов он надоедал Красу своими бездарными монологами «о жизни вообще», то теперь наконец успокоился. Наверное, его, как и Краса, томил затаенный страх перед Лиром…
Страх перед Лиром Крас чувствовал всегда, с тех пор как по прихоти или расчету ему была оставлена жизнь. Тогда, после ликвидации Барса. Но сейчас он не чувствовал ничего, кроме сжигающего все его существо желания, острого, как стилет, и неотвязного, как осенний дождь. Желания обладать этой девчонкой и — прекратить свои и ее страдания, ее бесцельное странствие в этом мире, полном лжи, фальши, предательства. Он освободит ее…
Но Маэстро спросит…
К черту! К черту Маэстро! К черту его расчеты и его угрозы, к черту Маэстро! Для этого бродвейского фигляра и жизнь и смерть — наполовину театр, наполовину спорт: и там и там он желает оказаться первым!
А для него, Краса… Для него обладание, полное обладание — это и есть жизнь.
Чтобы продлить свою, нужно отнять чужую.
Пора.
Крас скрутил полотенце жгутом. Он чувствовал нарастающее возбуждение. Сейчас.
Сейчас…
— Вам что-то нужно?
Эта сушеная пигалица, медсестра, выросла на пороге ванной.
— Что? — Крас смотрел на нее и, казалось, не видел. Только силуэт. Препятствие на пути к наслаждению, равного которому не придумано ни людьми, ни богами, ни дьяволом. Наслаждению полной, абсолютной властью. Над телом и душой.
— Вы что-то хотите?
— Да, я хочу, — прохрипел Крас. Одним движением он накинул свернутый жгут вафельного полотенца на шею медичке и жестко свел руки. Ее сухощавое тельце оказалось невероятно сильным, напряглось, затрепетало, но Крас знал: хватка смертельна. Наконец тело безжизненно замерло; Крас отпустил полотенце.
